Хотя на улице Ирини дома были простые и тесные, словно их на скорую руку выстроил из кубиков ребенок, однако по сравнению со многими другими районами Салоников она была благополучной и процветающей. Сейчас, как никогда, Салоники стали городом необычайного богатства и необычайной бедности. На одном конце шкалы находились преуспевающие банкиры и торговцы, составлявшие клиентуру мастерской Морено и предприятия Комниноса, на другой – жалкие бедняки из трущоб, выживавшие только благодаря кухням с бесплатным супом. Жители улицы Ирини находились где-то посередине.
Безработица была высокой, да и среди имеющих место то и дело вспыхивало недовольство. Большинство нанимателей, в отличие от Саула Морено, не очень-то заботились о благополучии своих работников, и двадцатые годы ознаменовались многочисленными протестами. Работники табачных фабрик были постоянным источником беспорядков: они требовали улучшения условий и повышения платы. И не они одни. Работники транспорта, наборщики, пекари, мясники – все устраивали забастовки. Эта тревожная атмосфера нищеты и эксплуатации была наилучшей питательной средой для коммунистических идей.
Националисты свирепо враждовали с набирающими силу левыми, но у них была и другая мишень – евреи, которых обвиняли в том, что они не желают ассимилироваться.
Все эти годы правая газета «Македония» неустанно подогревала ненависть и подозрительность по отношению к евреям, распускала слухи, что они готовятся захватить власть в стране. Она напоминала читателям, что в 1912 году, когда город перестал быть частью Османской империи и вошел в Грецию, евреи встретили греческую армию прохладно. Некоторые из них даже не знают греческого и по-прежнему говорят на ладино! Другими словами, они не патриоты и вообще не настоящие греки. Список еврейских «преступлений», согласно «Македонии», выходил длинным.
Это было время назревающего возмущения, и бедность большинства переселенцев из Малой Азии этому только способствовала. Однажды Саул Морено пришел в мастерскую задолго до открытия и увидел, что на двери красной краской намалевано: «ЖИДЫ». Пока никто не пришел на работу, он успел купить банку краски и замазать надпись, а заодно и выкрасить дверь целиком. Все удивлялись, что это ему вдруг вздумалось менять цвет, но он не хотел волновать рабочих и не сказал правды.
– Просто захотелось чего-то новенького, – сказал он, однако через несколько недель снова перекрасил дверь в свой любимый зеленый цвет.
Жену кириос Морено старался щадить. Каждый день по пути на работу он покупал какую-нибудь из множества газет, которыми был завален киоск, но если там было что-то об антисемитских акциях – поскорее выбрасывал. Помалкивал он и о недоброжелательных взглядах, которые иногда замечал, и о том, что пара его клиентов перевела свой бизнес в другое место, тоже Розе не рассказывал.
В конце июня некоторые важные новости дошли до него еще раньше, чем он успел открыть газету.
Двое из его портных жили в квартале под названием Кэмпбелл, населенном преимущественно евреями. Ночью их дома подожгли. Оба они еще не отошли от потрясения, но хотели рассказать обо всем. Двадцать человек собрались в круг в раскройном цеху и слушали с ужасом и в то же время с жадностью – не каждый день услышишь такое из первых уст. Виновниками происшествия были, судя по всему, беженцы из Малой Азии.
– Сначала мы забаррикадировались. Думали, это самый верный способ и дом защитить, и самим уцелеть.
– А оказалось, наоборот… – сказал второй сосед.
– Они обезумели.
– Просто сумасшедшие!
– Как только они подожгли первый дом, мы поняли, что надо выбираться. И быстро. Вот все и побежали. Буквально спасались бегством, схватили только то, что смогли унести.
– Некоторые потеряли все! Склады, дома – все!
– Нам еще повезло, что живы остались!
– И знаете, они ведь еще в двух кварталах такое устроили!
Этот случай одинаково потряс и евреев, и греков. Кое-кто из виновников попал под суд, в том числе и редактор «Македонии», возбуждавший ненависть к евреям. Многие евреи собирались эмигрировать, даже один из портных, работавших у Морено. Сказал, что если нельзя больше спокойно спать в своей постели, значит надо уезжать. Через месяц вместе с десятками других еврейских семей он отправился в Палестину.
Саул Морено твердо решил: он не допустит, чтобы эти события отразились на его бизнесе. Портной разместил рекламу на целую страницу в самых правых газетах и, заручившись их согласием, привел рекомендации некоторых из самых богатых и уважаемых клиентов.
Все эти рекламные объявления гласили: «Оденем вас с головы до ног». В качестве иллюстрации изображалась элегантная пара – мужчина во фраке и женщина в длинном, расшитом бисером вечернем платье. Женщина на картинке удивительно напоминала Ольгу Комнинос.
Внизу страницы крупные буквы гласили: «МОРЕНО И СЫНОВЬЯ – ЛУЧШИЕ ПОРТНЫЕ В САЛОНИКАХ».
Это была демонстрация уверенности в своих силах, вызов тем, кто желал евреям зла.
Нашлись у Саула Морено и другие способы поднять моральный дух своих рабочих. Он купил граммофон. Теперь граммофон играл целый час в конце каждого рабочего дня, и женщины с восторгом встречали хозяина, когда тот приходил его заводить. С той секунды, когда иголка с громким стуком опускалась на пластинку и потрескивающий звук заполнял комнату, в ней словно становилось легче дышать.
Набор пластинок был небольшой, и обычно они начинали с сефардской песни Хаима Эффенди из Турции, а заканчивали всегда песней всеобщей любимицы Розы Ашкенази. Руки за работой двигались в такт музыке.
В соседнем цехе люди улыбались, слыша сквозь стрекот швейных машин женский голос, поющий на полной громкости.
Эстер Морено не одобряла музыку и атмосферу праздника, которую она создавала. Женщина была уверена, что, когда играет граммофон, производительность падает. Но она ошибалась. Во всяком случае, работниц теперь уже не так тянуло поскорее собраться и уйти домой. Катерина была в числе тех, кто особенно полюбил музыку, и выучила все песни наизусть от слова до слова. Дома граммофона не было.
Тонкие пальцы девочки обрели сверхъестественную ловкость, и она уже виртуозно владела самыми сложными приемами. Иногда швы на тонких тканях невозможно было качественно сделать на машинке, и Катерина сшивала их вручную. Ее платья ручной работы теперь ценились в городе выше всех прочих.
– Их можно наизнанку носить, – похвалялись богатые заказчицы.
Это была правда. Катеринины швы были безупречны, и даже стежки, которыми она пришивала бисерины, образовывали на изнаночной стороне такой узор, что он иногда оказывался красивее самой вышивки.
Однажды ей поручили отделку светло-желтого крепового платья. Оно было сшито на фигуру с необычайно тонкой талией, и Катерину попросили пришить по переду штук двадцать пять обтянутых тканью пуговиц и сделать для них навесные петли. Работа была бы не такой уж сложной, если бы пуговицы не были мелкими, как перчаточные.
