Здоровым не терпелось сойти на твердую землю, и, когда капитан наконец вернулся, многие стали требовать, чтобы их высадили. Капитан объявил, что получил разрешение зайти в порт, но всем больным дизентерией и туберкулезом придется пока остаться на борту.
Наконец, после многочасового ожидания, они вошли в гавань и почувствовали, что вокруг корабля будто стены смыкаются.
– Мамочка, погляди, сколько людей! – оживленно воскликнула Мария при виде толпы. – Погляди, как нас встречают!
– Вот уж не думаю, детка, что это встречают нас… Но, кажется, они рады нас видеть.
На самом деле все эти люди пришли в порт вовсе не для того, чтобы встретить прибывших из Турции. Это были мусульмане, спешащие занять места на обратный рейс. Они радовались не пассажирам корабля, а ему самому.
Посадка в Митилини казалась беспорядочной толкотней, однако она не шла ни в какое сравнение с тем почти полным отсутствием закона и порядка, которое ждало их при высадке в Салониках. Несмотря на то что на борту оставалось множество больных, люди устроили свалку, пытаясь пробиться на корабль. Евгения вела девочек вниз, и тут кто-то оттолкнул их с дороги, да так, что женщина чуть было не свалилась с трапа в темную воду.
– Извините! Вы что, минуту подождать не можете? – возмущенно крикнула она.
Толкнувшая ее мусульманка оглянулась. Она явно услышала негодование в голосе Евгении, но только буркнула что-то по-турецки в знак того, что не понимает слов.
Они сошли в колышущуюся толпу, и Катерина так крепко вцепилась в руку Евгении, что пальцы онемели. Мария с Софией держались друг за друга и за мамину юбку, чтобы их не растащили в разные стороны. Все четверо помнили историю Катерины и не хотели, чтобы она повторилась. В такой давке это легко могло случиться.
Они пробились сквозь бурлящую людскую массу и тут же остановились передохнуть. Евгения оттащила узлы с пожитками еще на несколько метров и велела девочкам сесть на них. Она была уверена, что где-то поблизости кто-то должен ждать их, чтобы объяснить, что делать дальше. Это ведь организованное переселение, и им обещали, что для них уже все приготовлено.
Катерина и близнецы послушно уселись и стали смотреть на текущие туда и сюда потоки людей. Одно из самых заметных отличий между прибывшими и отплывающими заключалось в том, что последние увозили с собой многочисленное имущество: ящики, коробки, чемоданы и матрасы. Даже маленькие дети что-то несли на головах и в обеих руках в придачу. Катерина изумленно смотрела на все это богатство. У нее самой уже давным-давно не было почти ничего, не считая того, что на ней. Одной рукой она рассеянно теребила расшитый крестиками подол платья, а другой разглаживала кусок материи, который так и лежал у нее в кармане. Это было все, чем она владела.
Сквозь гудящий вокруг шум до них донесся звук, напомнивший Катерине что-то далекое: голос муэдзина. Она уже много месяцев его не слышала.
– А это точно Салоники? – спросила она Марию, но та лишь безучастно посмотрела на нее и пожала плечами.
Среди всего этого хаоса мужчины расстелили свои коврики и опустились на колени для молитвы. Им пришлось повернуться спиной к тому самому морю, к которому они так стремились. Теперь они, казалось, забыли о времени, кланяясь в сторону востока снова и снова, снова и снова – это была их последняя молитва на греческой земле.
К своему немалому изумлению, девочки замечали на глазах взрослых мужчин слезы и слышали их рыдания. Видели они и покорные лица женщин, и застывшие, отрешенные лица маленьких детей.
Евгения уже вернулась и тоже наблюдала за этим зрелищем. Когда мужчины окончили молитву, несколько человек, по виду явно христиане, подошли к одной из семей попрощаться. Прощание было со слезами, объятия долгие, от всего сердца.
– А нас никто так не провожал, правда? – сказала София матери.
Вопрос был риторическим. В памяти детей впечатления уже начали тускнеть, но Евгения не могла забыть, что в той деревне, где она родилась, такой любви между христианами и мусульманами не было. Их разлука с домом была страшной и внезапной. Она едва успела схватить дочерей, когда бежала, спасая свою жизнь, от ворвавшихся в деревню турецких солдат.
Еще сколько-то времени они ждали. Евгения, как и многие вокруг, ощущала усталую покорность судьбе. Она понимала, что, пока толпа в порту не рассосется, нечего и пытаться отыскать в ней кого-нибудь, кто должен им помочь.
Мимо прошел человек с тележкой, полной кунжута, но у Евгении не было денег. Голод начинал подтачивать ее терпение. Почему никто не приходит им на помощь? Почему никто не приносит еды?
– Простите, девочки, – сказала она, не в силах больше скрывать голод и разочарование. – Пожалуй, лучше было бы нам остаться на Митилини.
Девочки безучастно смотрели на нее. Отозвалась только Катерина:
– Смотри, корабль уходит. Теперь людей станет поменьше.
Она была права. Наступил вечер, и все изменилось. Корабль вышел из гавани, и в порту остались только вновь прибывшие.
Через несколько минут к ним подошла какая-то женщина, такая высокая, каких Евгения никогда в жизни не видела. На ней была свежая белая блузка, чистая, без единого пятнышка, светло-бежевая юбка, коричневые кожаные туфли без каблука, светлые волосы уложены в аккуратный узел – ясно было, что она не здешняя и не приезжая из Малой Азии. Она больше походила на какую-нибудь французскую модницу, но, когда она наклонилась к девочкам и заговорила, в ее ломаном греческом послышался американский акцент.
– Не могли бы вы пройти со мной, заполнить кое-какие бумаги? – сказала женщина с извиняющейся ноткой в голосе. Это прозвучало так, словно она просит прощения за неудобство. – Нужно пройти вот туда, – указала она на здание таможни.
Беженцы встали в очередь, что тянулась, извиваясь, в четыре ряда к дверям, и опять стали терпеливо ждать. В очереди ходили разговоры, что расселять их будут не в самом городе, а в новой деревне на западе от Салоников, специально построенной для беженцев на пахотных землях. Кто-то сказал, что эту землю отвоевали у болот и что там будет работа и жилье для всех. Основная культура, табак, была в большой цене.
Звучало это привлекательно и было значительно лучше того, на что Евгения могла надеяться, месяцами живя на подаяния, но она всю жизнь ткала ковры, а не работала в поле, и надеялась остаться в городе, где все-таки могли представиться соответствующие возможности. У нее не было ни драхмы за душой, она была здесь чужая, беженка, без денег и без положения. Может быть, она и права не имела хвастаться своими умениями и напоминать, кем была когда-то. Что бы ни обещала новая жизнь, остается это принять.
Перечисляя чиновнику имена детей, Евгения заметила еще одну очередь, в которой стояли люди, одетые совсем иначе. Увидев несколько мужчин в фесках, она догадалась, что это мусульмане, которым тоже приходится чего-то ждать.
Американка посмотрела на Евгению, и в голове у нее промелькнула какая-то мысль.
