К завещанию прилагалось дополнительное распоряжение: каждую пятницу, по утрам, приносить свежие цветы на могилу Леонидаса Комниноса. Объяснений никаких не было. Димитрий знал, что мать всегда восхищалась мужеством своего деверя, и сам Димитрий с детства знал, что он был честным и храбрым человеком – полной противоположностью брата во всех отношениях.
Завещание зачитывал все тот же адвокат, к которому Катерина ходила после смерти Гургуриса, и миг, когда они узнали друг друга, был единственным забавным моментом в этой церемонии. Его умение выживать и извлекать выгоду из несчастий показалось Катерине почти невероятным.
Первые десять дней после землетрясения супруги были совсем без сил. Они уже ходили по городу, присматривая новое жилье и помещение для магазина, а в тот вечер, когда зачитывали завещание, вернулись домой раньше обычного. Жена сидела на их временной кровати в кримпленовой ночной рубашке, одолженной у подруги. Муж читал газету.
– Димитрий, а многие знали о том, какие чувства были у твоей мамы к твоему дяде? – спросила Катерина.
– Вряд ли, – ответил муж. – Но мне кажется, им все восхищались. Кроме отца, пожалуй.
– А ты его помнишь?
– У меня остались кое-какие смутные воспоминания, я ведь был тогда еще совсем маленьким, – сказал Димитрий. – Помню только, что он был очень высокий и что, когда он был рядом, все всегда смеялись.
Он вдруг вспомнил о пачке писем, которую ему отдали, когда вынесли тело матери из развалин. Он тогда сунул их в сундук. Катерина увидела, что он поднимает крышку.
– Помнишь письма, что мама читала перед землетрясением? Они были от дяди. Я видел имя на конверте. – Он протянул пачку жене.
– Как-то неудобно, – неуверенно протянула та.
– По-моему, теперь уже можно, когда и автор, и адресат умерли, – успокоил ее Димитрий.
С таким чувством, будто подглядывает в замочную скважину, Катерина вытащила первое письмо из пачки, перевязанной лентой, и начала читать. Их там было еще около дюжины, все с разными марками, написаны с 1915 по 1922 год. В них не было и тени чего-то непристойного, но все они хранили отпечаток явной теплоты и близости. Многие кончались словами: «Передай, пожалуйста, поклон моему брату».
Катерина читала около часа, пока наконец не открыла последнее письмо. Оно было из Смирны и датировалось сентябрем 1922 года.
Дорогая Ольга!
В эту минуту мне стыдно за то, что я грек. Многие из моих людей вели себя не лучше, чем турки, и я насмотрелся такого, чего мне уже никогда не стереть из памяти. За все последние месяцы в моей жизни был лишь один осмысленный момент. Только благодаря ему я знаю, что во мне еще осталось что-то человеческое. Я спас ребенка, девочку. Ее чуть было не затоптали, но я взял ее на руки и поднял над толпой. Рука у нее была так сильно обожжена, что кожа слезала клочьями, но я оторвал свой рукав, перевязал рану и посадил ее в лодку. Кажется, это единственное доброе дело, какое мне удалось совершить.
При мысли о других моих поступках я чувствую отвращение. Бог свидетель, я раскаялся, но, сколько бы ни благословлял меня священник, память остается со мной. Я часто думаю об этой девочке и о том, жива ли она. Как знать? Но я сделал все, что мог.
Пожалуйста, поцелуй за меня маленького Димитрия. Надеюсь, он никогда не увидит того, что видел я. Скажи, что дядя скучает по нему и что, когда я вернусь, отдам ему свои пуговицы. Они все в крови, Ольга, их придется чистить. Ты, как и прежде, всегда со мной в моих мыслях. С самыми теплыми пожеланиями,
Леонидас.
Димитрий уже раздевался и, ничего не замечая, продолжал разговор с женой.
– Жаль, что его уже нет, – сказал он. – Жаль, что ты его никогда не видела.
Катерина перечитала письмо еще раз и подняла глаза на мужа.
– Мне кажется, я видела его, Димитрий, – прошептала она. – Видела.
Эпилог
Много часов прошло с тех пор, как Митсос вошел в квартиру бабушки с дедушкой.
Катерина взяла внука за руку и ласково ее погладила.
– Каждый день я просыпаюсь и чувствую себя счастливой, потому что приехала в этот город, Митсос. Жизнь могла сложиться совсем иначе – я легко могла погибнуть в Смирне, или на Митилини, или попасть в Афины и умереть там от голода. Но вышло по-другому. Назови это как хочешь, но я скажу так: это судьба привела меня сюда.
– Теперь я понимаю, почему ты настолько привязана к этому городу, – отозвался юноша. – Я правда не знал…
– Если бы дядя Леонидас не спас меня, я бы никогда не попала в Салоники, так ведь? – улыбнулась ему бабушка.
– Единственные по-настоящему несчастливые годы в моей жизни, – сказал Димитрий, – те, когда я был далеко отсюда. Все это время я не мог дождаться, когда этот кошмар закончится и я вернусь в этот город и женюсь на твоей бабушке.
Митсос сидел молча и слушал внимательно и восхищенно, с какой любовью и страстью оба говорят о своем доме.
– В общем, как видишь, Митсос, вся наша жизнь связана с этим городом. Мы могли бы уехать куда угодно, и все воспоминания остались бы с нами, но они гораздо ярче здесь, где все это происходило.
– Мы могли бы зажигать свечки в память тех, кого любили, хоть в Лондоне, хоть в Бостоне, – прибавил дедушка, – но это было бы уже не то.
Каждый раз, когда Митсос приезжал к бабушке с дедушкой, они водили его на кладбище, и он смотрел, как бабушка убирает семейный склеп. Он знал, что она каждую неделю приходит подметать вокруг могил, следит, чтобы горели масляные лампы, и приносит свежие цветы. На все это смотрела сверху статуя Ольги. Через год после ее смерти бабушка с дедушкой заказали памятник лучшему скульптору в городе, и он придал сидящей фигуре изумительное сходство с покойной – длинные изящные руки и ноги, терпеливое выражение лица.
Митсос сидел, задумавшись, вспоминая те слова, что сказал ему слепой утром. Он вдруг с удивительной ясностью ощутил, что все эти люди, жившие когда-то в Салониках, действительно оставили здесь частичку себя.
– Есть и еще кое-что, помимо памяти, что мы храним для наших друзей. Они оставили здесь свои сокровища.
В углу гостиной, под белой накидкой с кружевной каймой, стоял деревянный сундук. Катерина осторожно убрала с него вазу с искусственными цветами и фотографии детей и внуков, сняла и сложила накидку. А затем подняла крышку.
– Вот и еще одна причина, почему мы не можем уехать, – сказала она. – Эти вещи нам не принадлежат, и хотя их владельцы, может быть, уже никогда не вернутся, все равно было бы нехорошо куда-то это увозить. Нам их доверили лишь на хранение.
Она вытащила богато украшенное вышивкой красное шелковое одеяло, в которое был зашит древний талит, несколько маленьких подушечек и две книги. Там же была и икона Андрея Первозванного, которую везли сюда с Черного моря. После смерти Евгении Катерина завернула икону в шелковую материю и убрала в сундук, чтобы лучше сохранилась.
