Потом я начал шить, а Ройер придерживал сердце, придавая ему правильное положение, и слегка натягивал кетгут, обеспечивая плотное прилегание сшиваемых тканей. Он делал это очень умело и при этом совершенно мне не мешал, и я подумал, что, как бы ни был талантлив оперирующий хирург, трансплантация все же во многих отношениях – командная работа.
Я накладывал последние швы на левое предсердие, когда Ройер окатил донорское сердце охлажденным почти до нуля физраствором. Бестеневые хирургические лампы помимо света дают много тепла; для сердца это вредно, поэтому его приходится постоянно увлажнять и охлаждать.
– Хорошо идем, – заметил Ройер, бросив взгляд на часы на стене. – Десять минут одиннадцатого. Запас еще есть.
– Сколько до конца критического времени? – спросил я.
– Почти час.
В целом соединение сосудов потребовало чуть меньше часа, и все это время медсестра то приносила очередную порцию крови для переливания, то относила в лабораторию образцы крови на анализ газов
[91]
. Когда она появлялась в операционной с полной охапкой свежих контейнеров с кровью, анестезиолог придирчиво проверял надпись на каждом, и только после этого подсоединял один из них к трубке, вшитой в тело Энни, а сам контейнер вешал на инфузионную стойку аппарата искусственного кровообращения. Пока этого было достаточно: «насос» обогащал кровь кислородом, и похожий на кузнечный мех аппарат искусственной вентиляции легких бездействовал, но впоследствии, если все пойдет по плану, его тоже придется включить.
Ройер проверил места соединения питающих трубок и артерий и искоса взглянул на меня.
– Я слышал, ты сегодня стал добровольным донором…
Это был наводящий вопрос, и я кивнул, не поднимая головы. При пересадке сердца используется довольно толстый кетгут, поэтому для наложения швов приходится прокалывать достаточно большие отверстия, а также учитывать толщину стенок сердца и окружающий слой жира. По сравнению со швами на сосудах, накладывать которые приходится порой чуть не под микроскопом (например, при установке шунта), швы на мышечной ткани могут показаться огромными.
Ройер вылил на сердце новую порцию холодного физраствора, а я сделал еще несколько крупных стежков, захватывая как можно большее пространство, чтобы предотвратить возможное кровотечение. Ройер подтянул кетгут, чтобы швы были крепче и могли выдержать повышенную нагрузку, когда сердце начнет сокращаться. Прирожденный учитель, он не преминул воспользоваться удобным моментом и, повернувшись к стоявшему слева от меня резиденту, пояснил:
– Вот такие большие стежки гарантируют надежный анастомоз, который в свою очередь обеспечивает полный гомеостаз
[92]
.
Резидент кивнул.
Я закончил с левым предсердием и сделал прокол в правом, мысленно напомнив себе, как важно быть осторожным и не повредить синусный узел, отвечающий за электрическую активность сердца. Оттуда исходят сигналы, заставляющие его сокращаться в определенном ритме.
Но вот и правое предсердие сшито, остались только аорта и две коронарных артерии. Это означало, что до момента, когда можно будет «отключить Энни от насоса», осталось меньше часа. Повернувшись к одной из сестер, я сказал:
– Будьте добры, сходите в комнату ожидания и передайте мисс Синди, что все идет хорошо. – Я бросил взгляд на экраны следящих мониторов. – Состояние Энни в норме. Я выйду к ней через… в общем, скоро. Передадите?
Она кивнула и вышла, а я немного подрезал аорту донорского сердца. Точнее, нового сердца Энни… Если у меня действительно был талант, то заключался он именно в этом – в умении сделать правильные разрезы в правильных местах. И для успеха самой операции, и для жизни пациента в последующие десятилетия невероятно важно, чтобы сосуды, особенно такие крупные, сопрягались с идеальной точностью, однако научить этому невозможно. Это как произведение искусства: врач либо способен создать шедевр, либо нет, и тогда он не врач.
Когда я соединил донорские артерии с артериями Энни, Ройер улыбнулся и покачал головой. Он явно был доволен. Я быстро сшил аорту и повернулся к перфузионисту:
– Давайте-ка немного ее подогреем…
Запускать донорское сердце я пока не собирался, мне нужно было только убедиться, что сделанные мною швы держатся и что кровь не просачивается в местах соединений.
Пока шла операция, поступающая в тело Энни кровь была ниже нормы градусов на двадцать. Это было необходимо, чтобы замедлить обменные процессы в организме. Благодаря этому снижалась потребность тканей в кислороде, а также сохранялась жизнеспособность клеток сердечной мышцы. Но после того как я сшил аорту, обогащенная кислородом кровь в аппарате искусственного кровообращения стала понемногу подогреваться. Попадая в коронарные артерии, которые питают сердце, эта кровь постепенно разогревала и сам сердечный мускул. Внешне это выражалось в изменении его цвета: мертвенно-серое, тусклое, опавшее, оно наливалось пурпурно-красным, понемногу расправляясь и увеличиваясь в объеме. Прикоснувшись к нему, я сразу почувствовал, как оно потяжелело, наполнившись свежей кровью, и каким упругим стало. Казалось, сама жизнь идет на смену холодной пустоте смерти.
Я наложил последний шов на легочные артерии, и горячая кровь хлынула в предсердия и желудочки нового сердца, пробуждая к жизни миллионы клеток, которые на протяжении трех часов и сорока восьми минут задыхались без столь необходимого им кислорода. Слегка наклонившись, я пристально разглядывал результаты своей работы и даже несколько раз качнул сердце из стороны в сторону, пока не увидел, что один из швов стягивает ткани не так плотно, как следовало. Повернувшись к перфузионисту, я сказал:
– Сбросьте давление. Мне нужно еще пять минут.
Я управился быстрее. Когда все было в порядке, я еще раз кивнул перфузионисту.
– Давайте.
Он повернул вентиль, и сердце снова наполнилось кровью, задрожало как чайник, который вот-вот закипит.
Я затаил дыхание.
Ничего не произошло, и я потянулся к электродам дефибриллятора, который часто используют, чтобы «запустить» пересаженное сердце или задать ему нормальный синусовый ритм. Сначала, впрочем, я попробовал легкий массаж рукой – иногда это помогает напомнить сердцу, что оно когда-то билось. Сердце может об этом забыть, но, если прошло не слишком много времени, пробудить его бывает довольно легко.
Казалось, мне это удалось. Сердце резко дернулось, сжалось, выталкивая из себя кровь, затем снова стало наполняться. Кардиограф над моей головой издал резкий сигнал, и на ровной прямой линии появился одиночный зубец. Сгрудившись вокруг операционного стола, мы ждали повторного сокращения…
