Рафаэль ещё раз витиевато раскланялся и дал себя рассмотреть. Это был невысокий, хрупкий, миловидный
[282]
юноша с длинными густыми волосами до плеч и прекрасными глазами. Его лицо поражало не красотой, а одухотворённостью.
[283]
– Эвон, какой красавец! – завистливо вякнул попугай Кешка. – Не хочу больше быть просто Кешкой, хочу быть принцем Кешью V, по имени Рафаэль!
– Ах, как я угадал, как я угадал, – хлопнул в ладоши Александр Сергеевич, – видно зависть и в двадцать первом веке ещё жива – живёхонька. Не хочу быть вольною царицей. Хочу быть владычицей морскою! Не внешней красе, Ваше Высочество, завидовать надо. Этот юноша на своих полотнах такой образ Матери создал пленительный, любящий, страдающий, чудесный и незабываемый, какой по ныне никому больше не удавался…
Пушкин обратил свой взор на Рибаджо.
– Ну, юноша, покажите нам своё умение, представьте на обозрение картины Рафаэля. Можете, или отнекиваться собираетесь?
– Ну, уж! – усмехнулся Рибаджо. – Я Пьету Микеланджело на холм во Флоренции из Собора Святого Пётра принёс. Тяжелющую! Так что Рафаэлевских Мадонн мигом со всего мира соберу. Чур, руками не трогать!
Тот час перед гостями, сменяя друг друга, начали возникать картины Рафаэля.
– Боже мой, какое счастье, – тихонько прошептала бабушка Василисы. – Небесные лица! Смотри Васюшка, Алька, пять веков прошло, а они по-прежнему прекрасны!
– А вот и «Сикстинская Мадонна»! – воскликнула Василиса. – Бабушка, мама смотри! Смотри!
– Ай, молодец, барышня! – восхищённо воскликнул Пушкин. – До чего люблю образованных девиц. Они чудо, как привлекательны! А в таком молочном возрасте, как вы, принцесса, вдвойне привлекательны! Не просветите старика, где в вашем веке «Сикстинская Мадонна» выставлена, неужто не потревожена и на старом месте в главном алтаре
[284]
церкви Святого Сикста
[285]
в Пьяченце
[286]
пребывает?
Васюшка смутилась, она не знала что ответить. Александр Сергеевич дальше смущать девчушку не стал, обратился к маме:
– Может быть маменька дочери поможет?
– С удовольствием! – ответила мама. – В 1754 году её выкупили для галереи в Дрездене,
[287]
где она находится и сегодня.
Рафаэль, до сей минуты молча сидевший в кожаном кресле, встрепенулся
– Я писал её на одном дыхании, без единого эскиза,
[288]
будто в божественном озарении,
[289]
её не тронули кисти моих учеников. Она одна из немногих написана на полотне, обычно я писал на дереве…
Сказал и опять притих, погружаясь в воспоминания.
– Задумывались ли вы, господа, – почти шёпотом, не отрывая взгляда от проходящей череды картин, произнёс Пушкин, – что сию минуту, мы сами того не желая, столь же незримо и неслышно пропускаем сквозь душу волшебные частицы добра, они засевают её прекрасными ростками. Я всегда знал, что в каждом из нас, живут два волка – добрый и злой. Как вы думаете, какой из них побеждает?
– В моей душе, – поспешил ответить попугай Кешка, – если и живут, то два попугая. Для волков там места не хватит, я маленький!
– Волк в душе, дорогой, – ласково сказала бабушка Василисы, – это добро и зло. Просто Александр Сергеевич, поэт, он добро и зло представляет в образе волков.
– Тогда чё думать? – всполошился попугай. – Тот, который раньше родился, тот и старший…
– Нет, нет, Ваше Высочество, смею с вами не согласиться, – Пушкин подошёл к попугаю и тихонько пальцем постучал Кешку по клювику, – побеждает тот, которого мы кормим…
– При чем здесь, сударь, Мадонны Рафаэля, – не унимался Кешка. – Разве мы кого-нибудь сейчас кормим? Кстати, яблочки мочёные я уже склевал, надо бы добавить…
– Непременно, непременно… – задумчиво произнёс Александр Сергеевич. – Картины Рафаэля кормят душу добром, покоем и тишиной, наполняют сердце щедростью.
– Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
В это время в комнату тихонько по стеночке вошли с подносами несколько девиц в белых передничках. Они принесли и принялись уставлять гостиный стол вазочками с конфетами, печеньями и пряниками. Среди пряников особо выделялись тульские. Тульская сдоба сразу наполнила комнату густым медовым духом. Рибаджо в это время поднял руку, описал в воздухе ладонью круг и картины исчезли.
– Похвально, похвально, голубчик, – восхитился Александр Сергеевич искусством волшебства Рибаджо. – Для вашего юного возраста, похвально. Хотя я думаю, ваша бабушка показала бы нам более полную галерею картин Рафаэля, не так ли Лючия?
Рибаджо не дал бабушке ответить.
– Смею заверить вас, сударь, – немного обиженно сказал Рибаджо, – что и у бабушки мало что, в этом случае вышло бы. Все картины собранные в музеях я вам показал. Остальные находятся в частных коллекциях,
[290]
а тревожить владельцев я не решился, не обессудьте.
Пушкин виновато улыбнулся, протянул Рибаджо руку для пожатия.
– Простите, не подумавши сказал. Обидеть вовсе не хотел! – Пушкин порывисто схватил из вазы тульский пряник и подал его Рибаджо. – Может быть, вот это подсластит вам горечь нечаянно причинённой обиды…
– А чай?! – растерянно спросил Рибаджо, принимая пряник.
В это время в гостиную вошёл мужичок, вероятнее всего, вышеупомянутый Стёпка, и внёс красный от жара самовар.
– Чай! Чай! – радостно закричал Пушкин. – Прошу к столу, чаёвничать будем!
