Вдали возвышается маяк из белого камня с верхушкой красного цвета. В потоке снежинок он размыт. Эд рассказывал, что маяк лет десять как заброшен – береговая линия подобралась к нему слишком близко. Да и электронные системы навигации сделали свое дело.
«Много лет служил людям. Дарил свет тем, кто потерял горизонт. Теперь море подарило маяку покой».
Жители Сонной деревни называли этот маяк Моцартом: в новолуние из его круглых стен доносилась Шестнадцатая соната до мажор. Каким образом, никто выяснить не смог. Стоило человеку подойти к Моцарту, как музыка умолкала.
Прохожу несколько метров в сторону Моцарта, но останавливаюсь. Скрипка, заметив, что я отдаляюсь, тревожно лает. Возвращаюсь, иду к Молчаливому дому. Вязаный шарф покрылся льдинками, коричневая шерсть Скрипки промокла.
Открываю дверь. Нас встречает аромат горячего обеда. Мы дома.
* * *
Она переехала сюда на свое тридцатилетие.
Чимназ впервые увидела Синее море тоже в снежную погоду. Сыпали снежинки, волны замерли в тишине – она снова почувствовала себя ребенком.
«Помню, еле добралась. Дороги замело, автобус застрял, пешком чапала. Новое дается нелегко. Там, наверху, проверяют, насколько ты готов к изменениям».
В свой город она вернулась спустя семь лет. «Нужно было навестить сестру. Приехала на три дня, почти не выходила из дома. Не хотела встречаться с прошлым – с человеком, нелюбовь которого вытолкнула меня из зоны комфорта… Он мне дорог такой, каким был тогда. К чему видеть его изменившимся? Это отняло бы мои воспоминания».
Мы с Эдом через день заглядывали в кондитерскую Чимназ. Она усаживала меня на высокий стул за круглый белый столик, угощала сладким. Дедушка уходил по делам – или на рынок, или за смесителем, или за новыми историями, и широкоплечая иранка с пухлыми губами рассказывала мне то, что тогда казалось странным, а спустя годы – близким.
По воскресеньям Чимназ приглашала в кондитерскую детей-сирот. Дедушка дарил им дождевики из разноцветного полиэтилена, а я помогала готовить для малышей фирни.
«Когда люди помогают друг другу, они становятся добрее. Сейчас все жалуются на кризис. По-моему, это полезное время – оно учит нас состраданию. А те, кто станет злее? Они… сделали выбор».
Для фирни Чимназ брала рисовую муку с мельницы старика Бурито. Идеально промолотая, не влажная, белоснежного цвета.
Приготовление Чимназ начинала с того, что добавляла в муку сахарный песок и полстакана гюлаба
[45]
. Я у плиты сторожила молоко. Оно закипало, и Чимназ всыпала в него рисово-розовую смесь. Важно не переставать помешивать – в фирни не должно быть комочков. Варили шесть минут. Выключив под кастрюлей огонь, я продолжала мешать, чтобы фирни не свернулся. Готовый десерт разливали по плоским тарелочкам.
На белой глади десерта рисую линии молотой корицей. Осталось расписать еще две тарелки. Чимназ снимает фартук, ставит греться чайник, садится рядом. «Белый – цвет спокойствия, чистого листа… Жизнь человека – как тарелочка фирни. Кто бы что ни говорил, белого в ней все равно больше. А темные полосы – временное. Без них было бы неинтересно».
7
Эд до последнего года жизни ездил по утрам на улицу Жардо за свежим выпуском «Каспия», что-то доделывал в Молчаливом доме, возил в двадцать девятый день каждого месяца швейную машинку на промасливание, шил дождевики, а субботними вечерами тушил каштаны в чугунной сковороде, чуть надрезав их с макушки и сбрызнув соленой водой.
По пятницам, в любимый день покойной бабушки, он просыпался на рассвете и уходил к морю. С маленькой черно-белой фотографией Офы в нагрудном кармане зеленого пиджака, который надевал в пятый день недели. И пиджак, и фотографию подарила ему бабушка. На обороте написано: «И в следующей жизни мы будем в обнимку. Люблю».
С годами дедушке стало тяжело передвигаться, и мы с мамой поочередно приезжали с ним пожить. Отказывался возвращаться в город – не мог без Молчаливого дома, ослепшего на один глаз от старости Скрипки, Синего моря, Моцарта и воспоминаний.
По пятницам, пока я дремала на раскладушке, Эд порывался встать, одеться и выйти из дома – не нарушая традиции. Силы покидали его у двери. Он падал у порога. Прятал глаза рукой. Плакал.
Чимназ привезла коляску, и теперь мы гуляли вместе – я, Эд и его капельница.
Я поворачивала коляску по направлению к Моцарту, накрывала дедушку коричневым пледом, и мы слушали – друг друга, волны и ту самую шестнадцатую сонату.
«Для меня страшным было прожить жизнь “как получится”. Отказаться от мечты, встречать и провожать дни впустую. Пустая жизнь – это быть так, как большинство. Бояться свернуть на улицу, которую все обходят стороной. Отложить мечту подальше после первой неудачной попытки… Фейга, судьба – это твои мысли, намерения, шаги. Ты сама себе и талисман, и плохая примета».
После прогулки возвращались домой, я пекла Эду печенье на апельсиновом соке (по рецепту бабушки Офы), читала Туве Янссон, причесывала Скрипку или дошивала дождевики. Дедушка следил с кровати за моей работой, давал советы, указывал на недочеты.
По воскресеньям я вместо него отвозила дождевики на утренники Чимназ.
* * *
В миску с размягченным маслом добавляю яйцо, сахар, полстакана апельсинового сока и цедру. Перемешиваю, закидываю просеянную муку с щепоткой соли и разрыхлителя. Замешиваю мягкое тесто, формирую шарики, обмакиваю их в смесь корицы и сахара, выкладываю на противень. Через пятнадцать минут печенье для Эда готово.
Врач разрешил ему не больше одной в день, и то – до полудня. Утренний чай Эд пил с апельсиновым печеньем по рецепту жены, которое она пекла все годы совместной жизни и которое после ее смерти он научился печь сам.
Ей было восемнадцать, ему двадцать. Познакомились на апельсиновой плантации в юго-восточном городе Ленкорань, где оба подрабатывали в студенчестве. Корзина с апельсинами перевесила хрупкое тело Офы: она начала падать со стремянки, но в последний момент ее подхватил смуглый парнишка. Упали вместе.
Спустя неделю Эд сделал предложение. Офа согласилась. На годовщину свадьбы дедушке с бабушкой всегда дарили подарки, связанные с апельсинами.
Я дарила открытки с изображением цитрусов и на оборотной стороне неизменно выписывала цитату из любимого рассказа Янссон. Правда, с небольшими изменениями. «Где-то на юге он ест апельсины. Если бы я была уверена, что он знает, как я ради него собираюсь перевалить через горы, я бы решилась на такой шаг».
Крошки печенья осыпались на белую салфетку, расстеленную на его груди. Я кормила дедушку, а он рассказывал мне о них двоих. Спешил поделиться воспоминаниями, чтобы они не ушли навсегда с ним.
