…Это было в старших классах, когда я в первый раз приехала к дедушке без мамы, самостоятельно, на автобусе. Зашла в дом, сняла дождевик (подаренный Эдом на день рождения), переоделась и легла в кровать. Побыстрее уснуть – лишь бы не слышать уязвленного нелюбовью самолюбия. Проспала трое суток. Открыла глаза: у кровати сидел Эд с железной кружкой горячего молока.
«Деда, куда мне убежать от себя?» Он встал, распахнул окно – в комнату хлынул запах полета чаек. «Только к самой себе, моя девочка».
…Яхмур никогда не видела моря. Спрашивает о нем. «Какое оно? На что похоже?» Я подбираю подходящую метафору и в конце спонтанно предлагаю: «На людей. Такое же разное». Сначала сравнение показалось мне глупым, но спустя минуту осознаю его точность.
Море бывает красивым и жутким, убаюкивающим и опасным, спокойным и бушующим, словно отражает контрасты человека.
Мы плывем по морю, самостоятельно определяя направление. Хотя так легко списать все на шторм, сетуя на безнадежность положения.
4
Ближе к обеду забираю Яхмур из школы. До вечера она со мной. Тетушка Хандан рада малышке: «Когда в доме звучит детский голос, все вокруг наполняется любовью».
Семья Яхмур занята бизнесом: весь день муж, жена и дедушка проводят на своих ткацких фабриках. На малышку времени нет.
С пеленок ее растили няни. Воскресенье, когда у меня выходной, Яхмур проводит дома – прячется под кроватью, пока родители устраивают званые ужины своим друзьям, среди которых модно нанимать в няни русских женщин, владеющих иностранными языками.
К семи часам за девочкой заедет водитель. За четыре часа планируем дочитать «Каштанку» и испечь имбирные пряники.
Чеховскую историю о безусловной любви Яхмур слушает завороженно, не шевелясь. В глазах то улыбка, то волнение.
«Вспоминала она комнатку с грязными обоями, гуся, Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но все это представлялось ей теперь как длинный, перепутанный, тяжелый сон…» На этой строчке прерываемся – Яхмур убегает в прихожую, к портфелю. Приносит бумагу, карандаши.
«Нарисуй их, пожалуйста».
Вспоминая школьные уроки рисования, пытаюсь изобразить каморку столяра, Каштанку в огнях вечерней улицы и таинственного циркового слона. Получается криво, смазанно. Но это лучше серой книги без иллюстраций – на местном языке «Каштанка» издана блекло.
Отслеживая линии нарисованных образов, переношусь в детство, в нашу с Эдом поездку на умирающее побережье Аральского моря. Дед ездил туда по работе, связанной со снижением уровня воды в Арале, – проектировал дамбу и плотину с затвором. Если выпадало на каникулы, брал и меня с собой.
Море покидало свои берега, обнажая жадность людей и выбрасывая на сушу корабли. Покоясь на остатках соли с пестицидами, они унизительно ржавели в своей ненужности.
Я тогда впервые увидела кладбище кораблей. Открытые могилы навещали верблюды, прячась в тени покинутых от палящего солнца.
Моряки, уехав на заработки в соседние страны, забыли о своих судах. Лишь на одном из них неизвестный написал синей краской «Прости, Арал!».
Нас с дедушкой селили в побеленном домике с зелеными рамами. Воду и продукты сюда привозили из ближайшего города. С аппетитом у меня было неважно и, чтобы не расстраивать Эда, я прятала несъеденную еду, скармливая ее верблюдам. Стоило мне появиться в пустыне, как они томно ходили за мной, пока я просила прощения у кораблей. За тех, кто их бросил.
Обнимала проржавевшие бока безмолвных статуй, повторяя «Простите»… На коже рук и майке оставались коричневые разводы. Мне наивно казалось, что, услышав эти слова, души кораблей обретут покой. Перестанут ждать возвращения моря и капитана.
Кто-то из соседей сообщил Эду о моих одиноких прогулках. Он не разозлился, а взял меня за руку и отвел к тому самому кораблю с синими словами. Сели под его носом. Перед нами расстилалась пустыня с серыми крышами домов.
«Они настолько сильные, Фейга, что смогли простить тех, кто оказался слабее. Не волнуйся, их души вернулись в море. Им хорошо… Прощение обладает волшебством, оно награждает второй жизнью».
Спустя три дня мы вернулись в город. Все оставшееся лето я рисовала корабли с надписью «Прости, Арал!».
* * *
В просеянную муку добавляю молотые кардамон, корицу, имбирь. Перемешиваю. «Яхмур, неси мед!» Моя девочка подносит миску, в которой взбила яйца, мед и сахар. Аккуратно вливает массу в муку, а я осторожно помешиваю венчиком. Выпечка не любит спешки.
Осталось добавить растопленное масло, еще раз перемешать до однородности и подержать тесто в холодильнике. Должно схватиться. Потом можно раскатывать.
Яхмур достает из шкафа металлические формы, будет вырезать фигурки из теста. Елка, сердце, заяц и домик. Последнюю Яхмур крепко сжимает в руке, с грустью посматривая на настенные часы. Скоро приедет водитель.
«Фейга, а дома всем должно быть хорошо?» Она называет меня так же, как дедушка. Фейга – «птица» на идише. В детстве я любила рассказывать о своих мечтах. Эд говорил, что наши мечты – это птицы. «Сохрани веру в их полет и свободу».
Так у меня оказалось два имени. Как говорят на Востоке, две жизни.
Раскатываю охладившееся тесто толщиной в сантиметр. «Пора вырезать фигурки!» Первой Яхмур выбирает формочку-сердце. «Твой настоящий дом в нем, девочка моя. Там твои родители, друзья, пряники и все, что ты любишь».
Она перекладывает фигурки на противень, смазывает взбитым яйцом, посыпает сахаром. Оставшееся тесто раскатываю заново.
Яхмур нечаянно опрокидывает стакан с сахарным песком, он рассыпается по столешнице. Белоснежные крупицы сверкают в лучах солнца. Рядом голубая пиала с взбитыми яйцами – чем не летнее небо? На правом запястье Яхмур – янтарное родимое пятно, формой напоминающее воробушка. Из приоткрытой форточки доносится азан, смешанный с пением скворцов на ветках платанов. Приоткрытая печь делится жаром, ласково согревающим мою спину.
Люди жалуются на однообразие, забурившись в свои земные противостояния и не желая поднимать головы. На небе солнце восходит и заходит, облака живописно растягиваются в движении, звезды прячутся и появляются – там жизнь всегда продолжается. Герои вечных драм, мы не замечаем истинной красоты в ожидании чего-то более яркого. А что может быть ярче рассвета? Разве что закат.
Чтобы найти покой, достаточно осмотреться. Все главное рядом.
5
В медную миску с теплым чаем Хандан всыпает хну. Перемешивает до консистенции каши, накрывает крышкой и оставляет настаиваться на печи. Если нужен оттенок светлее, в хну добавляют лимонный сок.
Обычно восьми часов для заваривания достаточно.
По дому разносится травяной запах, который тетушка перебивает ароматом разогретых семян кардамона. «В этот раз Самуил привез хорошую хну, видишь, запах нежный. Значит, перемололи именно нижние листья лавсонии
[43]
, а не верхние, которые пахнут приторнее и больше подходят для росписи тела».
