Сегодня утром мы с Хандан выложили урожай на большой стол двора, уповая на небо: только бы не дождь…
Ждем автобус на остановке. Солнце трепетно греет день. Подставляю лицо теплым лучам. Яхмур тоже смотрит на небо и что-то про себя шепчет. У нее черные ресницы с кокетливым изгибом, смуглая кожа, длинные косы с оранжевыми заколками-герберами.
«Яхмур, ты разговариваешь с солнцем?» Она оборачивается, зажмурив правый глаз: «С небом. Прошу у него, чтобы не было дождей и урожай фисташек не промок. Дедушка говорит, что о своих желаниях надо рассказывать небу, и, когда придет время, они сбудутся. А еще мое имя значит “дождь” – тучи меня слышат».
Легкий ветерок приносит аромат чечевичного супа. Мы садимся в автобус, проезжаем мимо Северной мечети. Белоснежный камень, величественные минареты, желтые розы вдоль ограды.
Во дворике мечети течет родник Прощения. Не один век к нему съезжаются люди с жаждой себя простить. По сказанию, если сорок дней перед утренним намазом умываться его водой, боль души утихнет.
Не раз я приходила к роднику Прощения, сидела на скамейке неподалеку.
Почему не умывалась водой родника? Мне было важно заслужить прощение. Переосмыслить, отпустить и построить новую жизнь. Внутри были тугие узлы, никакой пустоты – до горла сомнений, страхов, чувства вины.
Я слушала шум родниковой воды и всеми силами искала такой же источник в себе.
* * *
Помню свой первый снег в Конье. Я тогда только приехала. Жила в ветхом пансионе недалеко от Верхних ворот, где обычно останавливались паломницы из арабских стран. Крошечные комнаты с тремя койками, одна душевая на весь пансион. Но тепло и, главное, меня никто не знает.
Пришла во двор Северной мечети на рассвете. Села на скамейку напротив родника Прощения. С туманного неба сыпалась снежная пыль, влажной россыпью оседающая на моем зеленом платке. Я надвинула его до бровей, побелевшие от холода руки спрятала в карманах пальто.
«Возьми чай, горячий, осторожно. На заднем дворе столовая. Пошли, погреемся». Я не поняла, как рядом оказалась высокая женщина в белом хиджабе, протягивающая мне пластмассовый стакан. Спустя пару минут мы были в шумном помещении, набитом женщинами, ели суп из оранжевой чечевицы. На столах лежали куски хлеба с пышной белой мякотью, напоминающей весенние облака.
Я сказала спасибо и больше не смогла произнести ни слова. Ее звали Джейла. Она изъяснялась на ломаном английском. То звучно хохотала, то говорила с тихой сосредоточенностью. У Джейлы не было одной руки.
«Человеку нужно верить. Во что или в кого – не важно. Это может быть родник в маленьком городе, крем от морщин или дедушка, которого видела лишь на старых фотографиях. Важно то, что ты идешь на свет. А что осталось за тобой… Дорогая, пойми, прими прошлое. Пока этого не произойдет, ты будешь переживать его снова и снова… Еще супа принести?»
До недавнего времени я избегала зеркал. Видела в них свою оболочку, изменения в лице и взгляде, а себя не ощущала. Внутреннее отделилось от внешнего, хотя вроде бы со стороны – единое целое.
Я смотрела на себя: убирала за ухо выпавшую прядь, смахивала ресничку из-под левого глаза, растягивала губы в фальшивой улыбке – и вода отражения с каждым разом мутнела. В порыве страха завесила домашние зеркала, собрала вещи и уехала. За собой.
Оказалась в Конье. Сидела перед Джейлой и без слов, про себя, рассказывала ей об отчаяние, потерянных следах и мутной воде. Она, словно прочтя мысли, крепко сжала мою руку: «Хватит бежать, суетиться, дорогая. Оставь мутную воду в покое, и со временем она станет чистой и прозрачной – вот увидишь!»
Мы прощались с Джейлой, когда солнце скрылось за линией горизонта. Она держала путь на юг, а я шла на автобус до пансиона. Больше мы не встречались. Часто вижу Джейлу во снах. В них мы беседуем в том дворике Северной мечети.
3
Дождь сорвался к вечеру. Весь день небо грохотало, но сдерживалось.
«Небеса пожалели труд тех, кто сушил фисташки. Предупредили грозой». Тетушка Хандан растопила печь в комнате, застелила пол простынями, и мы разложили на них орехи.
Завариваю чай с кожурой айвы и вспоминаю, как в детстве радовалась лужам после дождя. Они восполняли тоску по морю.
Я замирала в восхищении, видя перед собой лужу. Оглянувшись, чтобы мама не видела, прыгала в нее с размаху. Воду разбрызгивало в стороны, на ботинках оставались мокрые следы.
Зимой лужи замерзали, и на них можно было скользить.
В Конье нет моря, и мне его не хватает. Скоро у Яхмур начнутся школьные каникулы, съездим.
Я выросла в шумном городе долгих снегопадов – там в белесом воздухе избыток напряжения. Куда-то спешишь, пытаешься за чем-то успеть. Непроизвольно и неосознанно. Когда вдруг останавливаешься, затрудняешься ответить, за чем или за кем годами, а порою и всю жизнь гналась.
Страх смерти рождает не неизвестность, а непрожитая жизнь.
На зимние каникулы меня отправляли к дедушке Эду в Сонную деревню на побережье Синего моря. Там у него был маленький домик, в который он переехал после бабушкиной смерти. Когда-то они строили его вместе, на старость. Судьба распорядилась так, что дедушка Эд остался жить один, в компании низкорослого рыжего пса Скрипки.
«Мне здесь тихо, и воздух чище. Не буду вам мешать в городе, живите спокойно». Мы с мамой ездили за Эдом, уговаривали вернуться. «Ты нам нужен. Нечего тебе доживать свой век в одиночестве…» Он обижался: «Я там не один. Есть Офа. Она внутри, во мне. И я не доживаю, а живу. Просто не так, как раньше».
Я называла его домик Молчаливым. Какой бы сильный ветер ни дул с моря, в доме сохранялась абсолютная тишина, редкими ночами прерываемая сопением замерзших чаек.
Полюбила зимнее море за его отрешенность и волнение, наполненное усталостью от летних месяцев. Если во время ураганов округа запирала ставни, то дедушка, наоборот, выходил к морю. Надевал дождевик, резиновые сапоги и помогал растерянным тюленятам, которых выбрасывало на берег, возвращаться в море.
Я наблюдала из окна за волнами, перехлестывающими через волнорез, за бесстрашными действиями Эда на их фоне и вспоминала его слова: «Бушующее море – как плачущий ребенок. От него не прятаться надо – обнять. Любое возмущение лечится любовью. Чем сильнее возмущение, тем больше любви нужно ребенку, женщине или… морю».
На скромную жизнь в Доме Молчания дедушка зарабатывал пошивом дождевиков. Раз в месяц садился на велосипед, сажал в переднюю корзину тявкающего карлика Скрипку и ехал на городской рынок за партией полиэтилена, желтого и прозрачного. Когда-то в армии дедушка работал в цехе по пошиву военной одежды. Там овладел мастерством и теперь шил плащи-дождевики с капюшоном, продавая их местным жителям и туристам.
«Когда укрепляю боковые швы косой бейкой, будто избавляюсь от сомнений. Прошлое не просится на замену настоящему. Застежки пришивая, убеждаюсь: имеет значение только то, что ты делаешь и с каким чувством. Остальное – пена ушедших в море волн».
