– Милован?! – когда, наконец, расплывчатое пятно перед глазами вдруг приняло более или менее четкие очертания, выдохнул пенсионер. – Скачет кто-то! Всадники Апокалипсиса, – вновь начал проваливаться в забытье…
– Кто скачет-то?! Где?! Никола?
– Там, – не имея сил, даже чтобы указать рукой, слабо кивнул пенсионер.
– Я. Я живо! Я… Сейчас… Мигом… Я, – не зная, что и делать, метался Милован. И друга оставить он не мог, и оставаться в неведении, не зная, что за опасность таит за собой густой туман.
– Кто такие?! – властный голос положил конец сомнениям лихого. – Чего по лесу ночью, а?! Лихие, что ль?! С такими нынче разговор короток!
– Тверд! – вместо ответа вскрикнул Милован. – С Николой мы! К князю! Занемог он в пути. Думал: грех на душу… не дойдет же! – Булыцкий стремительно провалился в черную яму забытья, но по ходу молнией мысль пронеслась в голове: «Каменья в котомке тянут».
Уже сквозь сон вроде как пение почудилось Булыцкому да шуршание с поскрипыванием что ли странные, словно бы что-то вращалось у уха самого. Долго понять не мог, что такое. И сил глаза открыть просто не было; тело сковала невероятная слабость. Так, словно бы выпотрошенную мумию впопыхах набили ватой и отправили на плоту куда-то вниз по реке. Голова кружилась, ощущения тела были какими-то невероятно зыбкими. Лишь только пульсирующая боль на обветренном лице была по-настоящему реальной, вот только не знал Булыцкий: радоваться этому или нет.
Боль мало-помалу отпустила. Ну или пенсионер с ней свыкся настолько, что перестал замечать. Поэтому, набрав воздуха, он попытался кликнуть кого-нибудь; с губ сорвался лишь слабый стон. Впрочем, и этого хватило, чтобы шорох с пением прекратились, воздух рядом с Николаем Сергевичем пришел в движение; кто-то, бережно приподняв голову пенсионера, аккуратно прислонила к губам плошку с теплой настойкой. Жадно приложившись, Николай Сергеевич тут же пораженно отметил: а ведь это же настой коры ивовой! Той самой, что они с Милованом несли князю.
– Что, что с князем? – едва оторвавшись от плошки, прохрипел пенсионер.
– Чего кажешь? – пропел под ухом чей-то мелодичный голос.
– Князь, говаривают, хворый… И дитя его – тоже, – через боль в горле просипел пенсионер.
– Ладно все с ними, – в ответ пропела собеседница. – Милован чудо-настойку твою сготовил для всех, слава Богу. Глядишь, скоро свидитесь.
– А, – без сил откинулся на скамейке тот, не в силах даже понять, как толковать эту фразу.
В тот день он еще несколько раз проваливался в забытье, коротко приходя в себя, чтобы, послушав пение незнакомки, напиться отвара и снова забыться. На следующий день, почувствовал себя уже настолько лучше, что смог открыть глаза, чтобы понять, где он оказался.
Посреди огромных размеров избы, согревая пространство, неторопливо тлел пень. По стене – ладно скроенная лавка, судя по размерам, служившая хозяину и кроватью. Сам Николай Сергеевич располагался у противоположной от ложа стены, так, чтобы постоянно оставаться в поле зрения. Чуть в стороне – отгороженный угол; судя по всему – женская часть. У изголовья его «кровати» сидела молодая девушка и, ловко удерживая веретено, вытягивала кудель
[65]
да наматывала длинную нить на деревянный стержень
[66]
. Простое льняное платье, поверх которого была накинута длинная накидка, напомнившая трудовику мексиканское пончо, с той лишь разницей, что она была перетянутая поясом
[67]
, подхваченные просто, но красиво обшитым тканью обручем волосы, замысловатые обереги у висков, длинная русая коса.
– А? – без сил закрыл он глаза. – Прялка… А чего не ножная?
[68]
– просипел он, однако тут же сообразив, что забегает далеко вперед, снова закрыл глаза.
– Чего молвишь? – Девушка, оторвавшись от своего занятия, склонилась над пенсионером, да так, что кончики длинных русых волос пощекотали нос и лицо пожилого человека. В ответ тот лишь, промычав, отвернулся. – Чудной! – звонко рассмеялась та, а затем, достав откуда-то влажную тряпку, принялась бережно вытирать лицо больного. И, хоть делала она это без тени кокетства, ух как перехватило дыхание у Булыцкого. Уж здоровым как был и не думал, что кровь взыграть так может, а уж хворый – и подавно! Жадно запоминая ощущения, он на всякий случай согнул ноги в коленях да так и остался лежать, сквозь полуприкрытые глаза смотрел на сидящего у изголовья ангела. – Две ночи в горячке маялся, – зазвенел голосок. – Уж и свечки поставили, и сам Киприан денно и нощно молитвы за здравие твое читал, и настойки наварили, так, чтобы и тебе, и князю с княжичем впрок, – улыбаясь, продолжала рассказывать та. – Упрел. В баньку тебе бы, да рано еще; слаб. Тверд с походу вернется, так и стопит на двоих. Дух больной вон чтобы разом единым.
– Спасибо, – все, что нашел прохрипеть в ответ Булыцкий, про себя отметив потрясающее сходство девушки с супругой своей покойной Зинаидой. Один в один!
– Во здравие твое, – улыбнулась та и, закончив вытирать лицо больного, встала со скамейки и снова села за прялку. Минуту просидели в полной тишине; девушка – занятая своим делом, Булыцкий – ошарашенный произошедшим. Затем, собравшись с духом, прохрипел Николай Сергеевич:
– Звать-то тебя как?
– Матрена, – почему-то потупив взгляд, улыбнулась та. – Дворовая его.
– Угу, – протянул тот, снова закрывая глаза. Через мгновение до слуха пенсионера донеслось мелодичное пение; то девушка, занятая пряжей, затянула красивую грустную песню.
Затаив дыхание, пенсионер слушал волшебный напев. Ох и побежали мурашки по коже! Лет пятьдесят не слыхивавший такого, Булыцкий боялся даже чуть шумнее вдохнуть, только бы не спугнуть эту зыбкую тень, вернувшую пришельца прямиком в его детство, когда он, будучи еще совсем зеленым мальчишкой, вечерами сидел рядом с бабушкой, точно так же тянущей нить и напевающей о чем-то там своем. Под эти волшебные напевы Николка и не замечал, как глаза слипались и дремота теплым одеялом укрывала набегавшегося за день сорванца. Тогда он частенько засыпал прямо на старом, обитом кожей диване. Как щитом, укрытый мягким ватным одеялом, сопел он, прилипнув щекой к потертой, кое-где потрескавшейся от возраста кожаной обивке. А бабушка так и сидела рядом, занимаясь своим делом, дожидаясь, когда проснется любимый внук. Иногда, устав от монотонного занятия, она просто садилась у изголовья и, поглаживая густую шевелюру внучка, негромко рассказывала древние, как мир, сказки.
Так, на диване, спал он обычно час-два, чтобы потом, проснувшись и сонно потирая кулачками глаза, вместе с бабушкой перебраться на лежанку. И вот там уже, поплотнее завернувшись в тулупы да овечьи шкуры, вдыхая сладковатый аромат прихваченных в вязанки луковиц, он безмятежно засыпал до самого утра.
