– But slow, please. Slow… – попросила она.
И тихо застонала, когда он вошел. Да, все было замечательно в эту сквозную майскую ночь, но если говорить о прямом переводе термина «делать любовь», то это был как раз тот самый случай: они оба, и Кармелиа, и Николай, делали секс – механически, как опытные самец и самка. И не друг другу, а скорее каждый – через партнера – себе. Его член был для нее не предметом любви, а инструментом для достижения оргазма, а ее широкая мокрая щель, полная жадной мускулистой силы, и даже ее податливый канал были удобно подвернувшимся сосудом для спуска застоявшейся спермы. Как дюжина таких щелей и задниц в его прошлой жизни в России – не больше.
В семь утра Кармелиа сказала, что ему пора уходить, поскольку ей нужно собираться на работу. Он принял душ, вытерся ее полотенцем с портретом Фиделя Кастро, побрился ее бритвой, сунул «беретту» за пояс так, чтобы Кармелиа не видела, и выпил крепкий кофе, который она за это время сварила. Провожая его голышом до двери, Кармелиа сказала:
– By the way, you are not German. I think you are Hungarian. Right? (Между прочим, ты не немец. Я думаю, ты венгр. Да?)
– Йес, – сказал он и вышел из ее квартиры.
– Gracias, darling! Thank you for everything! – пропела она в дверную щель и закрыла дверь.
«Нет, все-таки есть разница с Россией», – подумал он, нажимая кнопку лифта. Здесь тебя благодарят за секс. И даже не на одном языке, а на двух!
Двери лифта открылись, он вошел в просторную кабину, где уже стояло несколько человек с утренними газетами в руках, спустился вниз, миновал в вестибюле портье и увидел на улице полицейскую машину и «техничку». «Техничка» лебедкой поднимала его мотоцикл. Николай с безучастным видом прошел мимо к автобусной остановке, куда шли и остальные жители дома со своими утренними газетами. Он и не собирался пользоваться этим мотоциклом, у него в кармане было три тысячи долларов, которые пять часов назад он экспроприировал у черного бандита. Да, всего пять часов назад он был ничто – мойщик посуды в корейском ресторане. А теперь он с тягуче-приятной слабостью в ногах и тремя тысячами долларов в кармане доехал автобусом до центра города, остановился возле телефона и набрал сначала цифру «1», потом «617», а потом номер Лэсли. И, не ожидая голоса автотелефонистки, ссыпал в прорезь всю мелочь.
– Thank you, – пискнул автоголос. – You have four minutes. – И тут же пошли гудки. Николай посмотрел на свои часы. Было 7.50 утра, через десять минут Лэсли и Джонни должны выйти из дома.
– Hello! – прозвучал наконец запыхавшийся голос Джонни.
– Гуд морнинг, Джон. Итс ми, Ник. Хау ар ю?
– I’m okay. – Голос мальчика зазвучал сухо. – Do you want to talk to my mam?
Хочет ли он говорить с его мамой?
– Но, Джонни. Тэл хё: ай лав ю вери мач. О’кей?
– Мами! – тут же восторженно закричал Джонни и пересказал матери, что это Ник и что он их очень любит. Потом в трубке прозвучал встревоженный голос Лэсли:
– Where are you, Nick? Are you okay?
И столько тревоги и заботы было в этом голосе, что у Николая похолодело в груди.
– Йес. Ай эм о’кей. Сэнк ю, – сказал он, глядя на красивый, песочного цвета пиджак в витрине магазина.
– Someone was asking for you yesterday. But they are gone now. I don’t like them, Nick. They are cоming second time. Are they after you?
[10]
«Ага! Значит, эти паскуды набрались-таки наглости ткнуться к Лэсли еще раз! Нужно успокоить ее».
– Донт вори. Ай эм о’кей. Ай вил би бак, о’кей? (Не беспокойся, скоро вернусь.)
– When?
Если бы он знал, когда он вернется! Но пусть она не волнуется.
– Сун, – сказал он. – Очень скоро. Вэри сун.
– We’ll be waiting for you.
Они будут ждать его.
– Сэнк ю, Лэсли. Ай лав ю.
В этот июньский уик-энд в Нью-Йорке стояла уже августовская жара. Вырвавшись из подземного туннеля, поезд «D» помчался по надземному виадуку. Слева и справа были обшарпанные кирпичные дома, увитые наружными пожарными лестницами и увешанные линялыми вывесками: «BAR», «GROCERY», «FLOWERS», «PHARMACY», «FOOD», «DINER». Потом поезд сделал крутой поворот, и за окнами, в просветах меж домов, распахнулись серебристая гладь океана, полосы прибрежных пляжей, чертово колесо и другие аттракционы какого-то парка. А на домах линялые американские вывески сменились новыми русскими: «АПТЕКА», «ШАШЛЫК», «МЫ ГОВОРИМ ПО-РУССКИ», «КОМИТЕТ ВЕТЕРАНОВ», «ДОМ АКТЕРА», «В ГОСТЯХ У ВАДИМА МУЛЕРМАНА».
Тут поезд остановился, и низкий голос черного машиниста весело объявил по радио: «Brighton Beach or Little Russia. The last stop. Enjoy your day! Have a fun! Say hello to Mister Eltsin!» (Брайтон-Бич, или Маленькая Россия. Последняя остановка. Приятного дня! Наслаждайтесь! Передайте привет Ельцину!)
Пассажиры засмеялись, и Николай тоже невольно улыбнулся. На нем были песочный французский пиджак, голубые джинсы, светлая джинсовая рубашка и итальянские туфли – все за 420 долларов. И от безумной цены этой одежды у него было приподнятое настроение. Вот и он выглядит как американец, и вообще Америка – это замечательная страна, даже черные машинисты сабвея желают тебе радости и шуткой поднимают настроение.
Он вышел из вагона и спустился по лестнице на широкую, шумную и многолюдную улицу. Вокруг звучала русская речь, и прямо под лестницей, на тротуаре стояли столы торговцев русскими книгами и кассетами, а из динамиков хрипел-предупреждал голос Высоцкого: «Идет охота на волков, идет охота!» И настаивал женский: «Американ бой, уеду с тобой, Москва – прощай!» Рядом, перед дверью булочной, упитанные молодки торговали горячими румяными булками с маком, вишнями, яблоками. Еще дальше, прямо из окна магазина «Белая акация», люди покупали пироги с капустой и с мясом, тут же, на фоне афиши «ПРОЩАЛЬНАЯ ГАСТРОЛЬ МАШИ РАСПУТИНОЙ», стоял какой-то кавказского вида парень с жаровней и кричал: «Чебуреки! Горячие чебуреки!» А мимо текла толпа прохожих – она завихрялась у фруктовых, рыбных и мясных магазинов, громко торговалась с продавцами, придирчиво выбирала помидоры, огурцы, персики, киви, клубнику, лимоны, свежую картошку, бананы, арбузы, дыни – и все это в мае, в мае, подумал Николай.
«Ну, жидовское Сочи!» – сказал он сам себе и спросил у какой-то толстой еврейки, где тут ресторан «Садко». «А за тем углом, молодой человек», – сказала она нараспев, но при этом смерила его таким взглядом, что весь его костюм вмиг обесценился и он сразу почувствовал себя нацменом в стране Старшего Еврейского Брата. И это было такое острожалящее ощущение, что он даже поразился: так вот как жиды, грузины и все прочие нацмены чувствуют себя в Москве!
Впрочем, он тут же отогнал эту мысль, ему сейчас не до евреев! У него есть наводка. Единственная, но есть! Натан сказал ему в первый день, что любит солянку в «Садко», и теперь он найдет этого Натана и скажет: «О’кей, в чем дело? Да, я дал тебе пару раз по шее, а ты мне должен тринадцать сотен. Разве мы не квиты? В конце концов, дай мне тоже по шее, но зачем подсылать мокрушников? Я же тебя не замочил…» И если на этом Брайтоне действительно есть русская мафия или хотя бы пара воров в законе, то любой кодлый суд отменит охоту за его головой. Конечно, они могут дать Натану право избить его, отфуячить, но и только… Он вошел в «Садко» и сразу увидел, что попал куда надо – за окном раздевалки сидел фиксатый амбал с косой челкой и наколкой на левой руке, курил «Мальборо» и читал «Советский спорт». Но Николай не остановился, а пошел прямо в зал. Однако Натана в зале не было, и вообще там была совершенно мирная обстановка: на крохотной сцене три музыканта пили пиво и расчехляли инструменты, а за двадцатью примерно столиками сидели человек тридцать – семьями, с детьми. Ели салаты, борщи, купаты, шашлыки и блины со сметаной. А пили кока-колу и минеральную воду. Короче – не сходняк.
