Таким отношением к отцу уже после его смерти отличался лишь один из сыновей Толстого – Лев Львович.
Но, осуждая отца за эгоизм, гордость, тщеславие, он, очевидно, сам должен был являть образец нравственной жизни. Как минимум, противопоставить трагическому финалу семейной жизни отца и матери собственную счастливую семейную историю. Так не случилось…
После смерти отца, с его строгим и порой осуждающим взглядом на сына, жизнь Льва Львовича стремительно покатилась под откос.
С ним произошло то же, чем переболел его отец в молодости, он стал игроманом. Но если у Толстого это было кратковременное увлечение, его сын заболел этим на всю жизнь.
Неизвестно, кто привел Льва Львовича в игорное заведение зимой 1912 года. Он пишет о каком-то «интеллигенте», который пригласил его в притон под вывеской «Литературно-художественное общество», где «играло и ужинало несколько плохих литераторов и артистов». С этого момента он проводил за игрой целые дни, а порой и ночи. Справиться с игорной страстью он не мог.
Но и здесь виновником падения, по его мнению, был не он, а его отец. И еще прадед со стороны матери – Александр Михайлович Исленьев, знаменитый в свое время игрок, выигрывавший и проигрывавший в один день имения и состояния. Страсть к игре сын Толстого объяснял генетической предрасположенностью.
А также тем, что вся «русская жизнь быстро катилась под гору». Приближалась русско-германская война…
Начало войны сыграло в жизни Льва Львовича роковую роль. Война ненадолго отрезвила его от игорной страсти… и едва не разрушила его семью.
Лето 1914 года было последним, которое Лев Львович провел в Ясной Поляне вместе с женой и детьми. Когда стало понятно, что война с Германией неизбежна, «Дора первая бесповоротно и сейчас же решила увозить детей в Швецию». Лев Львович поставил ультиматум: если жена с детьми уедет в Швецию, он сам поедет на войну, скорее всего в качестве работника Красного Креста.
«Опасность разлуки с семьей беспокоила меня, но в то же время во мне внезапно проснулся новый человек, которого я сам еще хорошо не знал в себе, – проснулся русский», – пишет он в воспоминаниях. На самом деле это был второй всплеск патриотизма в его душе. Первый – был в начале русско-японской войны.
Трудно вообразить, что было бы с ним, если бы он уехал с семьей в Швецию. Отец Доры, доктор Вестерлунд, во время войны симпатизировал немцам. Дора боготворила отца. И хотя, как пишет ее сын Павел, она «стремилась быть лояльной по отношению к России», «ей трудно было вступать в конфликт со своим горячо любимым Па». Вообще, за всё время совместной жизни в России Льву Львовичу, видимо, не удалось привить своей семье чувство русского патриотизма. Например, Дора была увлеченной читательницей и очень много читала вместе с детьми. Но характерно, что в воспоминаниях сына Павла в списке литературы, которую она читала с детьми, нет ни одного русского имени. Нет там и Льва Толстого. Когда в 1915 году Дора родила четвертую дочь, Лев Львович телеграммой просил назвать ее Наташей в честь героини «Войны и мира». Но Дора назвала ее своим именем Доротея, по-русски – Дарья.
Их сыновья Павел, Никита и Петр, находясь в России, одно время учились в Тенишевском коммерческом училище. Это было привилегированное заведение для детей состоятельных родителей. Одновременно с ними там учились будущие писатели Олег Васильевич Волков (его отец был директором правления русско-балтийских заводов) и Владимир Владимирович Набоков (отец – знаменитый политик, один из лидеров партии кадетов).
Но насколько прочно связывала Дора будущее своих детей с Россией? Об этом трудно судить. Нет сомнений, что смерть ее сына-первенца в Ясной Поляне всегда оставалась тяжелым камнем в ее душе. В Ясной Поляне родился также второй сын Павел, но это случилось еще до смерти сына Лёвушки. Ни одного из последующих семерых детей она не рожала в России – только в Швеции, под надзором Вестерлунда. А после того, как ее муж заболел игроманией в тяжелой форме, так, что она была вынуждена заставить его переписать их дом по Таврической улице на ее имя, ее отношение к России, по-видимому, изменилось в целом. Во всяком случае, Дора говорила старшему сыну Павлу, что «даже самая богатая, самая знатная, самая красивая девушка в России не достойна руки ее сына…»
Впрочем, патриотизм Льва Львовича, загоревшийся в нем в начале войны, тоже был недолгим.
6 августа 1914 года он поехал в Варшаву в качестве уполномоченного Красного Креста. Но уже в середине сентября вернулся в Петроград, пораженный тем, что он увидел даже не на фронте, а в тылу.
В Варшаве он принимал поезда с ранеными, устраивал госпитали, ездил по поручениям в другие польские города и крепости. Среди раненых были не только русские, но немцы, венгры и австрийцы.
«…ночью обхожу один из наших больших госпиталей на тысячу раненых, помещавшийся в залах бывшего женского института. Многие стонут, жалуются и просят помочь, но один кричит благим матом на весь госпиталь. Ему ампутировали ногу, и теперь, придя в сознание, он вопит: “Дайте ножик – я зарежусь! Дайте ножик – я зарежусь!”»
А вот «больница, отведенная для тяжелораненых немцев. Ни одного доктора, один только фельдшер на несколько сот человек. В отдельной небольшой комнате, человек на восемь безнадежных, несколько человек умирают без всякой помощи. У одного весь живот раскрыт, и никто еще не помог ему».
Картины военного быта, которые рисует Лев Львович в письмах к родным, в воспоминаниях, а также в нескольких очерках и рассказах, чем-то напоминают севастопольские очерки его отца. Но при этом всё время чувствуется: это другая война. Не война, а мясорубка! И его душа не выдержала…
После поражения армии генерала Самсонова под Танненбергом и гибели самого Самсонова, когда немецкие войска под командованием генерала Гинденбурга окружили и уничтожили пять русских дивизий, Лев Львович решил, что «война уже проиграна и вести ее дальше было бессмысленно».
Впрочем, он утверждал, что еще до отъезда на фронт, «когда лично знакомый мне военный министр Сухомлинов наивно заявил мне, что “мы будем воевать – с Царем и молитвой”», он почувствовал «глубокий ужас перед тем, что нас ожидало». Так или иначе, но милитаристские настроения в нем сменились пацифистскими, а патриотизм пошатнулся. «Не вина была генерала Самсонова, что он был разбит, не заслуга Гинденбурга, – вина была в отсталости России, в ее гнилом обществе и диком народе, в ее допотопной религии, в ее слабом царе, а главное, в ее политической незрелости…» – пишет Лев Львович в своих воспоминаниях.
Но все-таки боль за свое отечество не покидала его. В Петрограде он увидел, что там начались проблемы с продовольствием и спекуляция хлебными запасами. В статье «Хлеб, хлеб!» («Новое время, 1915, 11 февраля) он пытался убедить правительство остановить вывоз хлеба за границу: «В последние дни идет сплошной ропот и в обществе, и в народе по поводу того, что наш хлеб через Финляндию и Швецию идет в Германию и идет в таких громадных партиях, каких даже раньше в мирное время от нас не увозилось».
В воспоминаниях Лев Львович утверждает, что в 1916 году он был в Могилеве, где находилась Ставка Его Императорского Величества, но царь за недостатком времени не принял его; впрочем, просил его передать ему докладную записку. Об этом есть упоминание в «Ежедневнике» Софьи Андреевны от 6 сентября 1916 года: «Лёва написал докладную записку государю и хочет ехать ее подавать». Сохранился и черновой текст этой записки под названием «О твердых ценах, монополизации хлебной торговли и учреждении особого продовольственного ведомства». В поздние годы он даже написал для шведов статью о своей встрече с царем в Могилеве, что расходится с его же собственными воспоминаниями. Но, согласно разысканиям Валерии Абросимовой, нет ни одного документа Николая II и его ближайшего окружения, где были бы сведения о встрече Льва Львовича с царем в Могилеве, как и о его докладной записке. По всей видимости, встреча была его поздней фантазией, а записка к царю не поступила… Последнее письмо Льва Львовича Николаю II было написано в конце июля 1916 года из Ясной Поляны. Это было отчаянное послание, в котором сын Толстого умолял царя взять его к себе на службу хотя бы в качестве «низшего слуги». На этом письме царь оставил синим карандашом пометку %, что означало «Читал».
