Но к приезду Лёвы, который по болезни своей и отсутствию на родине пропустил важный момент в жизни родителей, связанный со смертью Ванечки, между ними возникли новые отношения. И даже родилась новая любовь.
В октябре 1895 года после отъезда жены из Ясной Поляны в Москву он писал ей: «Чувство, которое я испытал, было странное умиление, жалость и совершенно новая любовь к тебе, – любовь такая, при которой я совершенно перенеся в тебя и испытывал то самое, что ты испытывала. Это такое святое, хорошее чувство, что не надо бы говорить про него, да знаю, что ты будешь рада слышать это, и знаю, что от того, что я выскажу его, оно не изменится. Напротив, сейчас начавши писать тебе, испытываю тоже. Странно это чувство наше, как вечерняя заря. Только изредка тучки твоего несогласия со мной и моего с тобой уменьшают этот свет. Я всё надеюсь, что они разойдутся перед ночью и что закат будет совсем светлый и ясный…»
Когда осенью 1896 года они вновь разделились – она жила с детьми в Москве, он – в Ясной Поляне, – Софья Андреевна приезжала к годовщине их свадьбы 23 сентября. Вечером он провожал ее на станцию Козловка. В купе ей вдруг сделалось жутко. Ей показалось, что она ночью умрет, что нечем зажечь свет, что она выпадет из поезда, потому что дверь выхода близко. Об этом она писала ему из Москвы на следующий день, жаловалась на нездоровье и призналась: «Всё думаю о тебе, милый друг, и в первый раз в жизни эту осень я признала, что действительно года идут наши, и старость несомненно наступила, что будущего уже нет, а есть прошедшее, за которое надо благодарить Бога, и есть настоящее, которым надо дорожить каждую минуту, и просить Бога, чтоб помог нам ничем его не портить».
Почему-то именно этой осенью, после приезда Лёвы с Дорой, каждый раз, когда она возвращалась из Ясной Поляны в Москву, на станции ею овладевала паника. Точно она боялась расстаться с мужем навсегда. Он брал ее за плечи и отводил в купе. «В вагоне всё вспоминала, как я растерялась глупо и как ты меня окружил рукой и повел, как ребенка, и сразу стало мне спокойно, и я отдалась в твою волю, потеряв свою, – пишет она ему в октябре 1896 года. – Как жаль, что в жизни моей мало мне приходилось так отдаваться твоей воле, это очень радостно и спокойно. Но ты неумело брался за это и не последовательно, а лихорадочно: то страстно, то вовсе забывая и бросая меня, то сердясь, то лаская, – обращался со мной».
«Давно ли мы были с тобой молодые, полные жизни, когда живешь и видишь в будущности своей не предел, а бесконечность… – пишет Софья Андреевна Льву Николаевичу из Москвы в другом письме. – А теперь вдруг я увидела предел жизни, точно пришла к какой-то стене, даль пропала, стало видно, что скоро конец».
Странно сказать, но они были счастливы в своей семейной жизни в первые пятнадцать лет, с 1862 по 1877 годы, от их венчания до его «духовного переворота», и они были своеобразно счастливы в последние пятнадцать лет, с 1895 по 1910 годы, со смерти Ванечки до ухода Толстого. Это было, конечно, очень своеобразное, с точки зрения молодых людей, счастье – старика и пожилой женщины, у которых не осталось никого ближе друг друга, которые знали друг о друге решительно всё, не строили никаких планов на будущее, потому что его просто не было, а были только прошлое и настоящее, за которое оставалось или благодарить, или проклинать Бога.
Видимо, не просто так они вместе летом 1896 года поехали в Оптину пустынь, а до этого посетили в монастыре Шамордино сестру Толстого – монахиню Марию Николаевну. Совершить эту поездку на Успенский пост предложил Толстой, который почувствовал, что его жене это необходимо: «…со смерти Ванички я находила в себе лучшее утешение в молитве в церквах, в говений и постоянных мыслях о Боге и той духовной области, куда ушел мой Ваничка».
В современной литературе о Толстом существует распространенное и ничем, кроме косвенных свидетельств, не подтвержденное убеждение, что в тот приезд в Оптину Толстой встречался с оптинским старцем Иосифом, тем самым, с которым он действительно хотел встретиться, но по сложным причинам не встретился во время своего ухода в 1910 году. На самом деле нет оснований утверждать, что и в 1896 году эта встреча состоялась. О ней ничего не сказано ни в дневнике Толстого, ни в воспоминаниях его жены, которая описывает эту поездку весьма подробно. Точно известно лишь то, что во время этого посещения Оптиной Толстой побывал на могилах своих тетушек – Александры Ильиничны и Елизаветы Александровны. Зато Софья Андреевна говорила со старцем – но не с Иосифом, а Герасимом – и осталась этой беседой очень недовольна.
«Я многого ждала от этой исповеди и очень разочаровалась: покаянное настроение мое осталось в моей душе только перед Богом. Отец же Герасим велел мне стать на колена, взял какую-то книжечку и, ничего не спрашивая, бесстрастным, унылым голосом начал читать о таких грехах, о которых я даже не только никогда не слыхала, но не знала и их названий. Изредка он останавливался, ожидая чего-то от меня. Я молчала, этим исповедь моя и кончилась. Лев Николаевич ждал меня у двери, и мы направились в гостиницу…» («Моя жизнь»).
Вообще, с этой поездкой не всё ясно. В «Летописи» Оптинского скита не упоминается приезд Толстого 1896 года, хотя все остальные его приезды обозначены: 1877, 1881, 1890 и 1910 годы. В этой подробной «Летописи» нет старца Герасима, а есть только монах Герасим, сириец, который приезжал в Оптину пустынь в 1866 году как сопровождающий бывшего обер-прокурора Святейшего Синода графа Александра Петровича Толстого. Но старец – это слишком важная фигура для монастыря, чтобы о нем не было ни одного упоминания в «Летописи». Возможно, Софья Андреевна просто перепутала имена, и в 1896 году со старцем Иосифом встречалась как раз она, а не Лев Николаевич.
Все-таки церковной веры не было в доме Толстых. Там господствовала «религия» Толстого. Вопрос заключался в том, до какой степени способны были его родные и близкие разделять это учение, исполнять его. Духовным солнцем семьи был Толстой, остальные члены – планетами. Возвращаясь в Ясную, такой же планетой становился Лев Львович.
Но он не хотел этого признавать. Болезнь, молодость или характер сыграли в этом главную роль – сказать трудно, но он не согласился принять участие в сложившейся к этому времени семейной ролевой игре, где всё, что ни делалось, делалось с оглядкой на папа́. В нескольких десятках шагов от родительского дома он с Дорой стал создавать свой дом, «новый центр и продолжение рода Толстых», как он выразился в своих воспоминаниях. И ведь на поверхности это выглядело именно так. В том доме – конец, в этом – начало!
Споры с отцом
7 июня 1896 года, когда Лёва с Дорой проводили медовый месяц в Швеции и Норвегии, Толстой писал новобрачным: «Смотрите, не ссорьтесь. Всякое слово, произнесенное друг другу недовольным тоном, взгляд недобрый – событие очень важное. Надо привыкнуть не быть недовольным друг другом, не иначе как так, как бываешь недоволен собой – недоволен своим поступком, но не своей душой. Прекрасно выражение: моя душа, т. е. не вся моя душа, но душа моя же. Люблю, как душу. Именно не как тело свое, а как свою душу. Как хочется увидать вас, потому что знаю, что буду радоваться…»
