Куда он приехал? И, главное, зачем?!
После ужина молодая пара отправилась в свои комнаты ночевать. Ни говоря ни слова, Дора с широко раскрытыми глазами бросилась в его объятья. «Она ничего не сказала, но я угадал ее чувство. Ее взгляд выражал не только отчаяние, но ужас».
Отец, сын, мать
Воспоминания Льва Львовича о приезде с женой в Ясную Поляну в сентябре 1896 года расходятся с впечатлениями других участников этого события, включая саму Дору. Как пишет ее сын Павел, «мама́ нашла, что все, а особенно “старик”-свекор – очень милые и приятные люди, и не только члены семьи, а вообще все люди безгранично приветливы и дружелюбны».
На следующий день пришли бабы в национальных костюмах и принесли новобрачным красавца-петуха и яйца в салфетке. Они пели и плясали и, получив семь рублей в награду, ушли довольные. Да, она обратила внимание на бедность яснополянской деревни сравнительно со шведскими селами. Она была потрясена рассказом за вечерним чаем, как на Большом пруду нашли трупик младенца, и это потом снилось ей всю ночь. Великий писатель земли русской при личной встрече оказался беззубым стариком. И даже в барском доме чистота и порядок показались ей недостаточными. (Ох, видела бы она то, что увидела восемнадцатилетняя Сонечка, когда осенью 1862 года приехала жить в этот дом, где братья Толстые спали на полу на сене.)
Да, сначала Толстые назвали ее «принцессой на горошине», Толстой-отец окрестил «умственным цыпленком». Но очень быстро Дора с ее энергией и жизнелюбием привыкла к российской деревенской жизни, «объяснополянилась», как сказал про нее Толстой. И, кстати, как раз со свекром у нее наладились отличные отношения. Многие его взгляды (на церковь, на убийство животных, на доброе отношение ко всем людям) она понимала и разделяла. Они стали почти друзьями. Она прислушивалась к его философским рассуждениям настолько, насколько позволяло ее знание русского языка, в котором она делала большие успехи благодаря урокам Маши и даже самого старика Толстого. В этом она следовала европейскому принципу, выраженному словами Гёте: «Когда говорят умные люди, меня радует, что я понимаю, о чем они говорят».
Когда молодая пара после ремонта переселилась во флигель, а Софья Андреевна с детьми уехала в Москву, Толстой, оставшийся зимовать в Ясной Поляне, обедать ходил к молодой хозяйке. Ему было приятно быть с ней. Правда, она не понимала некоторых его выражений. Например, «чем хуже, тем лучше». Но она списывала это на недостаточность своего русского менталитета.
Настоящая проблема, как оказалось, была не в Доре, а в молодом Льве… Вопреки мудрому совету матери не жить в Ясной Поляне, Лев Львович не только поселился в отцовском имении, но и стал в нем энергично хозяйничать. И всё он, наверное, делал правильно. Разбил парник, использовал для сельских работ шведские сеялку и сенокосилку (подарок Вестерлунда). Но главное – вместе с женой превратил гостевой флигель в «маленький шведский оазис в русской пустыне», как выразился посетивший Ясную Поляну венгерский журналист. Лев Львович, конечно, осмотрел несколько окрестных имений, выставленных на продажу, но его кипучая деятельность по обустройству отдельного от родителей дома в самой Ясной Поляне не оставляла сомнений: он решил поселиться в ней надолго, если не навсегда. Не дожидаясь приданного из Швеции, которое состояло из мебели, посуды и множества необходимых для комфортной жизни вещей, он купил в Москве мебель, выбросил из флигеля, как он сам выразился, «старый хлам», нанял отдельного повара и горничную… Одним словом, свил свое гнездо.
И его можно было понять. Именно об этом он мечтал еще год назад, когда, больной, писал матери из Стокгольма: «Опять всё порвано кругом, и я один с Иваном, и надо выпускать новые паутины к людям. Это чувство неприятно мне всегда. Когда-то я, наконец, сяду и совью свою паутину на всю жизнь?»
Свое гнездо Лёве и Доре удалось свить на славу. Не только Лев Николаевич, но и Софья Андреевна посещала «шведский оазис» с удовольствием, находя, что бытовой уровень жизни сына и невестки гораздо выше общего уровня жизни в усадьбе, «…ходила во флигель к Лёве и Доре обедать и ужинать, и там мне было хорошо», – пишет она в дневнике. В конце 1896 года, погостив у сына Ильи и его жены Сони в их имении Гриневка, а потом заехав в Ясную Поляну по дороге в Москву, она отметила разительный контраст между манерами жизни двух женатых сыновей. «Дора убрала и украсила по-шведски наш флигель: всё было ново, чисто и изящно. Я писала сестре, что у Лёвы с Дорой – Европа, а у Ильи с Соней – Азия» («Моя жизнь»).
Недостаток бытовой культуры в деревенской и даже усадебной жизни угнетающе действовал на Софью Андреевну. Поздняя осень в Ясной Поляне порой представлялась ей как настоящий кошмар: «…грязь на дворе, грязь в тех комнатах, где мы теперь жили с Львом Николаевичем. Четыре мышеловки, беспрестанно щелкавшие от пойманных мышей. Мыши, мыши без конца… холодный, пустой дом, серое небо, дождь мелкий, темнота; переходы из дома в дом к обеду и ужину к Лёве, с фонарем по грязи; писание, писание с утра до ночи; дымящие самовары, отсутствие людей, тишина мертвая; ужасно тяжела, сера теперь была моя жизнь в Ясной…»
Лёва нежно любил мать, отца, сестер, братьев и был совершенно искренен, когда писал отцу из Швеции: «…надо стараться понимать других – тяжело непонимание, которое я так больно испытывал дома все эти года болезни. Тогда страдания, какие есть, в десятеро сильней. Я не хочу упрекать, хочу высказывать всё, что наболело, чтобы это ушло из меня и больше не возвращалось. Я очень люблю всех Вас и вернусь жить с вами, если будут силы и если, конечно, мы будем живы еще…»
Но что означало «жить с вами»?
Жить с вами на деле означало жить с отцом, вокруг которого вращалась вся яснополянская жизнь. И это прекрасно понимали и мать, и сестры, и братья, которые предпочли жить отдельно, но не вмешиваться в жизнь родителей.
Приехав в Ясную Поляну, Лёва с молодой женой как бы возобновляли тридцатилетней давности семейный проект Льва Николаевича и Сонечки, потерпевший крушение…
Но из этого не следовало, что семейная жизнь родителей не удалась. Просто она вступила в стадию, когда оба стали понимать: прошлого уже не вернешь, как не вернешь Ванечки. И нужно жить, как уже сложилось. А сложилось так, как написал в воспоминаниях их сын Илья Львович: «Когда с отцом произошел его духовно-религиозный переворот, не она отошла от него, а он отошел от нее. Она осталась той же любящей женой и образцовой матерью, какою и была раньше. Не будь у нее детей, она, может быть, и пошла бы за ним, но, имея в начале восьмидесятых годов семь, а потом и девять человек детей, она не могла решиться разбить жизнь всей семьи и обречь и себя и детей на нищету». Но и правда отца была внятна Илье Львовичу: «Несомненно, что жизнь в Ясной Поляне была для него очень тяжела. Он болеет душой не только за себя. Он болеет за других, за мужиков, живущих в работе и лишениях, за жену, преследующую этих мужиков за хронические порубки леса, болеет и за ненавидящих и поносящих его. И он заставляет себя любить всех».
Да, любить всех невозможно. Да, любить всех – не любить никого в отдельности. Да, родовым чувством пришлось пожертвовать ради учения о всеобщей любви. Но после смерти Ванечки в отношениях старого Толстого и пожилой Софьи Андреевны возник новый и трепетный душевный баланс, который сохранялся вплоть до страшной осени 1910 года, когда он все-таки ушел из Ясной Поляны. Да, фактически они «жили вместе врозь», как выразился однажды Лев Николаевич. Она, наконец, смирилась с тем, с чем долго не хотела мириться: он безвыездно оставался жить в Ясной Поляне, она ради образования младших детей была вынуждена жить на два дома – яснополянский и московский. Его всё больше окружали преданные «ученики», на ее шее оставались требовательные дети. Это ее терзало, обижало, и это было полным разрывом неформального брачного договора, который он предложил ей в сентябре 1862 года, когда брал ее, неопытную, замуж.
