Читая письма отца к сыну, замечаешь, как в них постепенно меняются тональность и акценты. Сначала он сердится, негодует на сына, когда тот, по его мнению, отклоняется от истины, от пути освобождения духовного, Божеского из материального, эгоистического. И наоборот, радуется, когда духовное начало в сыне побеждает. Но с какого момента он начинает прямо советовать ему отказаться от собственной воли. Но для преодоления в себе материального и воспитании духовного нужна несокрушимая воля, железная самодисциплина! Вспомним, как в одном из писем он убеждал сына доверчивать все внутренние винты до конца, а если у него нет такой отвертки, пусть возьмет ее у него. Но, возможно, когда сын заболел, Толстой понял, что Лёва сорвал в себе эту внутреннюю резьбу. Настолько она была слабой и ненадежной. И тогда тон его писем изменился.
22 октября 1893 года он пишет дочери Татьяне в связи с ее беседой о брате с доктором Захарьиным: «Спасибо тебе, милая Таня, за обстоятельное письмо о Лёве. Всё одно, и всё мы знаем, и всё ему тяжело, и всем нам тоже. На что, в самом деле, доктора, когда они всегда, когда что-нибудь нужно знать, ничего не знают? Совершенно, как фокусы с картами, когда как будто угадывают, а в сущности только повторяют то, что он сам ему сказал, только запутавши ответ. А притом лапис и бром. Ну, да главное дело надо отрешиться от своей воли. Авось лапис и бром не сделают слишком много вреда. Скажи Лёве, что я продолжаю ему советовать подчинение».
21 февраля 1894 года он пишет сыну, когда тот лечится в Париже: «Ты не конфузься за свою слабость, что не перенес одиночества и отчаивался. Я не только не осуждаю тебя, но радуюсь видеть, что ты и больной живешь, не спускаешь нравственных требований к себе».
Софье Андреевне – 26 марта 1894 года: «Что Лёва? Лучше ли ему, чем в тот день, когда мы уезжали? Скажи ему, чтобы он тебя не обижал, а слушался».
Больше всего в этих письмах смущает то, что его как будто совсем не волновало тяжелое физическое состояние сына. Он с самого начала был убежден, что болезнь Лёвы пройдет сама собой, без какого-либо лечения.
«Здоровье его меня мало беспокоит, – пишет он Софье Андреевне, когда мать сходит с ума, видя, как Лёва превращается в «мешок с костями», – я как-то уверен, – дай Бог не ошибиться, – что оно в свое определенное время восстановится совершенно независимо от докторов и климата…»
Та же уверенность звучит в письме к сыну: «Болезнь твоя, по моему мнению, пройдет не от лечения, не от докторов, не от климата даже, а от того, что придет время ей пройти…»
И ведь в конечном итоге он оказался прав! Болезнь прошла, когда Лев Львович, утратив последние физические силы, вынужден был отказаться от «Толстого» в себе. Он (по крайней мере, на некоторое время) вылечился от того, что сам называл «толстовской болезнью». Об этой опасной болезни знала и его мать Софья Андреевна.
«Отличительная черта сына моего Льва, – писала она, – была общая с отцом. Она состояла в вечном искании, вечной неудовлетворенности. Конечно, искании всего лучшего, полезного и доброго. На этом пути трудно найти удовлетворение, так как всякое совершенство недостижимо, и вечное стремление и борьба в конце концов утомляют. Сколько раз в жизни, глядя на мужа и на сына, хотелось бы дать им хотя бы временного счастья и удовлетворения… Но это было невозможно…»
Об этой болезни знал и Толстой-отец… Ценой огромного внутреннего напряжения он не только научился с этой болезнью справляться, но сделал ее главным содержанием жизни, мощным рычагом духовного развития и самосовершенствования. Внимательный читатель его дневников обратит внимание на то, до какой степени сам Толстой был подвержен тяжелым депрессиям. Они сопровождали его всю жизнь. Врачи объясняли это плохим состоянием печени и желчного пузыря. Что ж, в таком случае печень и желчный пузырь тоже были использованы Толстым как рычаг духовного развития. Преодолевая свои физические недомогания, он и здесь нашел пользу и закалялся духовно. В этом было его отличие от своего сына. Но именно поэтому он не мог испытывать «живого чувства любви к нему». Это означало бы полюбить свою болезнь.
В 1895 году он пишет в дневнике: «Всё та же апатия, лень. Ничего не работаю. Велосипед. Приехал Лёва… Он тяжелое испытание…» И в том же году: «Здоровье всё плохо. Очень слаб. Желчь наполняет желудок и мутит. Я боюсь, что начинаю вдаваться в лечение себя и слежение за собой, то самое, что я так осуждал в Лёве».
Смерть Ванечки
Но все события зимы и весны 1895 года померкли на фоне того, что случилось вечером 23 февраля. В три дня от скарлатины умер младший из детей Толстых – шестилетний Ванечка. Самый любимый ребенок Софьи Андреевны и Льва Николаевича. Душа и сердце многочисленной семьи Толстых.
Это был тринадцатый и последний ребенок. До него родители пережили смерть нескольких младенцев – Вари, Петра, Николеньки и Алеши. Но ни одна из этих смертей не переживалась так болезненно, как смерть Ванечки. Это было, наверное, самое страшное семейное потрясение, сравнимое только с уходом Толстого из Ясной Поляны в 1910 году.
Сын Толстого Илья Львович писал, что «кто знает, может быть, если бы Ванечка был жив, многое и многое в жизни отца произошло бы иначе. Быть может, этот чуткий и отзывчивый ребенок привязал бы его к семье, и у него не явилась бы навязчивая мысль уйти из Ясной Поляны».
Это верное предположение, потому что в 1910 году Ванечке было бы двадцать два года, и он мог бы разумно примирить отца и мать.
Ванечка родился 31 марта 1888 года. Софья Андреевна приближалась к своему сорокачетырехлетию, а Льву Николаевичу было без малого шестьдесят лет. Но с самого начала Толстой видел в этом сыне своего духовного наследника. Когда Ванечка только родился, Софья Андреевна писала сестре: «Лёвочка взял его на руки и поцеловал; чудо еще невиданное доселе…» Сам Лев Николаевич заметил в дневнике: «К нему странное чувство “ай”, благоговейного ужаса перед этой душой, зародышем чистейшей души в этом крошечном и больном теле».
Ванечка рос болезненным ребенком. Как-то, взглянув на него, брат Лев сказал в присутствии Софьи Андреевны: «Не жилец он на этом свете». Это, видимо, чувствовали все члены семьи и даже посторонние. Побывавший однажды у Толстых известный публицист Михаил Осипович Меньшиков писал Софье Андреевне после смерти Ванечки: «Когда я видел вашего маленького сына, то думал, что он или умрет, или будет гениальнее своего отца». Задатки нового Льва Толстого увидел в Ванечке и Николай Николаевич Страхов, который писал Толстому: «Он много обещал, может быть, наследовал бы не одно ваше имя, но и вашу славу».
Всех поражало внешнее сходство Ванечки с отцом. В чем тут было дело, понималось не сразу. Отец становился стариком, у него выпадали волосы на голове, нос делался «картошкой» и появилась известная всему миру седая борода. Ванечка был бледен, белокур, локоны до плеч. Но достаточно было внимательно посмотреть на него…
«На этом детском личике поражали глубокие, серьезные серые глаза; взгляд их, особенно когда мальчик задумывался, становился углубленным, проникающим, и тогда сходство со Львом Николаевичем еще более усиливалось. Когда я видел их вместе, то испытывал своеобразное ощущение. Один старый, согнувшийся, постепенно уходящий из жизни, другой – ребенок, а выражение глаз одно и то же, – вспоминал поклонник Толстого Гавриил Андреевич Русанов. – Лев Николаевич был убежден, что Ваня после него будет делать “дело Божье”».
