Тем не менее, поначалу он отказался от системы столовых, на которой настаивал его отец. В этом его убедила вторая поездка на Дон, в Бегичевку. «…нужда народа на Дону мне показалась ничтожной в сравнении с тем, что я видел в Самаре…» – писал он.
На Дону не было тифа. На Дону не вешались и не резали себе горло. Впечатлительный Лев Львович решил, что система столовых, которая требует людей и времени, в его условиях была бы безнравственной. «Здесь все поголовно без хлеба, и, пока мы будем заниматься открыванием столовых, рядом будут резаться и умирать с голода, от тифа и т. д.» – пишет он отцу.
Письмо сына – возмутило Толстого!
«Самое неприятное впечатление произвели на меня письма Лёвы, – пишет он жене 24 декабря 1891 года. – Легкомыслие, барство и нежелание трудиться. – Я очень боюсь, что он совершенно бесполезно потратит там деньги жертвованные, чужие. Он свел теперь дело на то, чтобы покупать и раздавать муку, т. е. делать то же самое, что делает земство или администрация. Купить же рожь и раздать сделает земство или чиновники не хуже его, так что ему незачем и быть там. Проще передать деньги земству. Очень мне это жалко: и то, что деньги тратятся даром, и главное то, что он так легкомыслен и самоуверен».
Это было очень жестоко со стороны Толстого! И как отца, и как мужа. Он прекрасно знал, что Лёвушка – любимчик Софьи Андреевны. «А Лёва пропадет в этом море самарских степей, и о нем тоскливее всего, а удержать невозможно», – писала она мужу 25 октября 1891 года.
«…легкомыслие, барство и нежелание трудиться». Это были те же слова, что он говорил о поездках сына по России, считая это только развлечением.
В письме к сыну от 24 декабря он был сдержанней. Подробно объяснил преимущества столовых перед простой раздачей хлеба. Привел необходимые цифры. Но в середине письма не сдержался:
«Так отчего же ты делаешь такие…
[29]
с таким упорством? Думаю и не могу придумать. Неужели одно, даже не самолюбие, а амбиция – нежелание сознаться себе, что ошибся, может руководить тобой и испортить всё дело, которому ты служишь».
Все-таки в конце письма Толстой сменил гнев на милость: «…Бог с ними, с столовыми, и наши отношения дороже всего. Если ты находишь, что так и надо делать, как ты делаешь, и делай так. Я уж довольно говорил об этом. И мне это очень тяжело. И, пожалуйста, не будем больше об этом говорить. Помогай тебе Бог делать как лучше перед Ним».
Но Лев Львович обиделся!
«Милый папа́, – пишет он 3 января 1892 года, – письмо твое меня очень огорчило. Ты сам теперь должно быть раскаялся в нем, потому что оно вызвало во мне чувства, которые пришлось укрощать. Я не стану оправдываться и защищать свои действия; если ты захочешь, ты разубедишь себя когда-нибудь в том, что ты так зло и несправедливо сказал мне; ты сделаешь это и без моих аргументов. Кроме того я боюсь впасть в неприятный тон и потому замолкаю. Люблю тебя всей душой и нисколько не сержусь на тебя».
По воспоминаниям Софьи Андреевны, Лев Николаевич заплакал, прочитав это письмо. В других письмах к жене он больше не ругал сына, а в письмах к посторонним людям и вовсе старался отметить его как лучшего из своих сыновей. Так, в письме к лондонскому издателю Фишеру Унуину он с гордостью сообщал: «Один из моих сыновей трудится для той же самой цели в восточных губерниях, из которых Самарская находится в самом худшем положении». А в апреле 1892 года писал князю Дмитрию Александровичу Хилкову: «Вот у меня еще почти неожиданная радость – сын Лев очень приблизился к Христу, т. е. понял всё безумие жизни вне его учения».
В свою очередь Лев Львович вскоре осознал правоту отца и стал работать по его методу. Уже в январе 1892 года он сообщил отцу, что открыл первые столовые.
«…мы идем вширь столовыми», – пишет он матери 9 марта 1892 года. «Теперь мы пошли вширь столовыми очень шибко, их уже около 70 и думаем дойти до 100 очень скоро, т. е. до распутицы» (15 марта). «Столовые идут по старому в количестве 150, и мы теперь увеличим еще их число, когда установится дорога» (16 апреля). «Столовых, кроме устроенных для больных мучащихся, более 200…» (6 мая).
Упоминание больных заслуживает отдельного внимания. После тревожных сообщений Льва Львовича в степь были присланы два санитарных отряда, которые привез князь Петр Дмитриевич Долгоруков. Впрочем, врач был только один (потом стало двое). Но были фельдшеры и фельдшерицы, которые ухаживали за больными в специально отведенных избах. В Самарской губернии свирепствовали эпидемии тифа и цинги. В одной Патровке ежедневно умирало семь-восемь человек. Лев Львович лично инспектировал больницы, сам заразился тифом, который перенес на ногах.
Мария Львовна рассказывала Маковицкому, что ее брат однажды зимой прошел девяносто верст пешком, сопровождая обоз с мукой, присланной из Америки. Об этом заокеанском подарке Лев Львович писал матери 23 марта 1892 года: «Пришла американская мука – 9 вагонов. Качество ее замечательное, даже страшно…»
В конце концов, он подорвал здоровье и психику. Ведь, по сути, он один возглавлял дело, более сложное и масштабное, чем то, которым занимался в Бегичевке его отец.
Былые мечты о натуральной жизни помещиком в своем имении были разбиты о неприятную правду жизни, «…страшно и дико в деревне», – жаловался он в письмах матери. А ближе к лету стал тосковать по Ясной Поляне: «Милая Ясная Поляна, но опасная для душ наших, Ясная Поляна с романсами Глинки, с кофеями на крокете, с Фомичем и Родивонычем… Мне видно суждено жить здесь еще».
Он долго не мог вырваться из степи. Сначала из-за болезни одного из докторов, которого они с товарищем выхаживали и спасли от тифозной смерти. Потом остался для собственного лечения кумысом, но вскоре разочаровался в нем.
1 июля 1892 года он пишет матери из Самары, где ожидает поезд на Тулу: «Много переживаем мы интересного. Я верю, что это к лучшему, что скоро должна настать светлая пора в нашей истории, что за всеми этими голодами, холерами уже близко что-то новое, светлое, зарождающееся. И я представляю себе это новое…»
3 июля 1892 года Лев Львович находился в Ясной Поляне. Физически и душевно надломленный совсем еще молодой человек. Начиналась затяжная неврастения. Об учебе не могло быть и речи. Но в таком случае его ждала воинская повинность – простым солдатом. Однако, согласно принятым от отца убеждениям, он должен был от службы отказаться. И сесть за это в тюрьму.
Глава пятая
«Я зыть хочу!»
Не могу вспомнить без боли эти черные, болезненные глаза Лёвы, с каким упреком и горем он смотрел на отца, когда тот упрекал ему его болезнь и не верил его страданиям.
Из дневника С. А. Толстой
Случай на станции Богатое
Между окончанием работы на голоде и возвращением в Ясную Поляну со Львом Львовичем случилось событие, обычное для молодого человека, но вовсе не обычное для сына Толстого ввиду того душевного состояния, в котором он тогда находился. Оказавшись 1 июля 1892 года на железнодорожной станции в ожидании поезда на Тулу Лев Львович, выражаясь языком его отца, пал.
