Софья Андреевна была довольна собой. Она сумела и лицо сохранить, напомнив императрице, что она жена великого писателя, над «Севастопольскими рассказами» которого еще подростком рыдал ее венценосный муж (в этом, возможно, был двойной смысл вопроса: читают ли Льва Толстого их дети?); и поддержать великосветский разговор, не переступая границ приличий. Потому что если бы она переступила эти границы, она могла бы сказать Марии Федоровне, что именно в это время, зимой 1885 года, было запрещено к печати произведение Толстого «Так что же нам делать?». Оно было вырезано из готового набора в журнале «Русская мысль». Именно этой зимой в Париже в переводе на французский вышла книга Толстого «В чем моя вера?», тоже запрещенная в России. Да и сам приезд Софьи Андреевны в Петербург был связан с хлопотами в связи с цензурным запрещением двенадцатого тома собраний сочинений ее мужа.
Но Софья Андреевна повела себя правильно. Говорить об этом императрице было бы и бестактно, и бессмысленно. Вопросы цензуры не входили в сферу ее влияния. Но можно не сомневаться, что Толстой морщился, читая это письмо жены.
В ответном письме Толстой отозвался об этой встрече иронически. «Костинька (К. А. Иславин – дядя Софьи Андреевны – П. Б.) был утром, только что Лёля прочел твое письмо, и Лёля, встречая его, говорит: Мама с Императрицей говорила. Костинька, ни минуты не задумываясь, сказал: Теперь могу спокойно умереть. Ныне отпущаеши раба Твоего».
Неудавшаяся встреча братьев Толстых с цесаревичем завершилась курьезом, впрочем, весьма опасным. Братья Толстые решили ехать за цесаревичем и его свитой до Оренбурга…
«Мы остановились в гостинице и начали день с осмотра знаменитой в городе мечети. Особенно интересовался ею наш башкирец Нагим, которого Сережа взял с собой как знатока лошадей. Выйдя из мечети, мы заметили каких-то странных людей, сидевших тут и там на площади и следивших за нами. Мы подошли к свободной скамейке и сели отдохнуть. Один из этих странных благообразных господ, чисто одетый, сидевший рядом с нами, вдруг обратился к брату Сергею и учтиво спросил его, зачем мы приехали в Оренбург.
– Бомбы бросать, – сердито бухнул Сережа, злобно глядя на него из-под очков.
Впечатление получилось необычайное, точно действительно разорвалась страшная бомба.
На площади произошло движение, люди бросились бежать куда-то, и когда мы вернулись в гостиницу, у подъезда ее и по лестницам стояли полицейские, а номер наш был запечатан печатью.
С нас потребовали подписку о немедленном выезде из города, которую Сережа дал, а я дать отказался, и мы, не успев посмотреть и купить лошадей, уехали на станцию.
Особенно огорчен был достойный и красивый Нагим, молча мотая головой, украшенной расшитой позолотой тюбетейкой.
– Ну, разве возможно, – шептал он, – та, та, та, та».
Вскоре после этого Лев Львович из Самары отправился в свое второе путешествие по России. Вернувшись в Ясную Поляну, он нашел, что там невесело. «Учение отца и отношение его самого к жизни продолжали отравлять ее атмосферу».
Граф, сын графа
Биограф Льва Львовича Валерия Абросимова пишет, что отец «пропустил момент наивысшей близости взрослеющего сына». Увы, это так Работа двух Львов на голоде стала и одной самых светлых страниц биографий отца и сына, и временем их первого серьезного, «взрослого» расхождения друг с другом. То, что должно было их сблизить, стало предметом спора.
Сын мог гордиться тем, что раньше отца понял необходимость помощи голодным. Вернувшись из второй поездки по России, он рассказал домашним о том бедствии, что надвигается на самарские степи. Да и приведенное выше письмо к матери, без сомнения, читал отец, потому что так было принято в семье Толстых (а если письмо предназначалось одному члену семьи, на это указывалось в начале: «Читай одна», например).
О том, что некоторым российским губерниям грозит массовый голод, знал, разумеется, не один Лев Львович. Это широко обсуждалось в обществе и было предметом оживленных газетных дискуссий. Все образованные люди в общем-то понимали, что крестьянам нужно помогать. Если не из нравственных, то практических соображений. Крестьянство было основой России, и всякий разумный помещик осознавал, что умерший от голода крестьянин не накормит самого помещика. Но у Толстого-отца была своя точка зрения на этот вопрос.
Это может показаться странным, но до осени 1891 года Толстой не считал нужным спасать крестьян. Его нравственный радикализм проявился здесь наиболее парадоксально. В народных бедствиях виновато образованное сословие, но именно поэтому образованное сословие не имеет нравственного права помогать голодным. Те, кто кормятся за счет крестьян, не имеют права кормить самих крестьян.
Когда в июне 1891 года Николай Семенович Лесков написал ему, что «теперь во многих местах обозначается большой неурожай хлеба, угрожающий голодом», Толстой ответил письмом, в котором впервые изложил свою позицию в этом вопросе. Она состояла в том, что собирать образованным «миром» деньги и покупать хлеб голодающим – это соблазн и прямой грех. «Если этот хлеб, который был и есть теперь, или ту землю, или деньги, которые есть, разделили так, что остались голодные, то трудно думать, чтобы тот хлеб или деньги, которые дадут теперь, – разделили бы лучше. Только новый соблазн представят те деньги, которые вновь соберут и будут раздавать…»
Но что же делать?! На это Толстой отвечал: «Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому, что можно кормить и не любить, то есть делать зло людям, но нельзя любить и не накормить…»
В это время он задумал большую статью «О голоде», которая была закончена в октябре 1891 года и отправлена в журнал «Вопросы философии и психологии». Это был очень популярный журнал того времени. Статья была набрана, но на номер журнала цензура наложила арест. Впервые она появилась на английском языке в январе 1892 года – в газете Daily Telegraph.
В этой статье Толстой образно изложил свой взгляд на помощь голодным.
«Грудной ребенок хочет кормить свою кормилицу; паразит – то растение, которым он питается! Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное.
Детям дали лошадь – настоящую, живую лошадь, и они поехали кататься и веселиться. Ехали, ехали, гнали под гору, на гору. Добрая лошадка обливалась потом, задыхалась, везла, и всё везла, слушалась; а дети кричали, храбрились, хвастались друг перед другом, кто лучше правит, и подгоняет, и скачет. И им казалось, как и всегда кажется, что когда скакала лошадка, что это они сами скакали, и они гордились своей скачкой…
Долго веселились дети, не думая о лошади, забыв о том, что она живет, трудится и страдает, и если замечали, что она останавливается, то только сильнее взмахивали кнутом, стегали и кричали. Но всему есть конец, пришел конец и силам доброй лошадки, и она, несмотря на кнут, стала останавливаться. Тут только дети вспомнили, что лошадь живая, и вспомнили, что лошадей поят и кормят, но детям не хотелось останавливаться, и они стали придумывать, как бы на ходу накормить лошадь. Они достали длинную палку и на конец ее привязали сено и, прямо с козел, на ходу подносили это сено лошади. Кроме того, двое из детей, заметив, что лошадь шатается, стали поддерживать ее; и держали ее зад руками, чтобы она не заваливалась ни направо, ни налево. Дети придумывали многое, но только не одно, что должно бы было им прежде всего прийти в голову, – то, чтобы слезть с лошади, перестать ехать на ней, и если они точно жалеют ее, отпрячь ее и дать ей свободу».
