Прозрение Зверева очень напоминает прозрение князя Нехлюдова в «Воскресении», когда он видит в суде соблазненную им Катюшу Маслову ставшую проституткой. «Свеженькая, деревенская», – говорят о ней, предлагая клиентам. В начале романа Толстой подробно и с осуждением описывает утро князя Нехлюдова: курит дорогие папироски, умывается и принимает душ, вытираясь разными полотенцами, пьет кофе, обдумывает предстоящие визиты…
Начало рассказа «Любовь»: «Во-первых, утром он опять встал поздно, опять ругал своего лакея за то, что тот не мог разбудить его вовремя и опять опоздал в университет… После кофе, который он пил в первом часу, он опять выкурил несколько папирос, хотя каждый день решал бросить куренье, и поехал отдать два необходимых визита, имея намерение вернуться тотчас же домой и заниматься до ночи. Вместо этого, по дороге домой, он заехал к близким знакомым и остался у них обедать». Объелся, и поэтому вечером его потянуло к проститутке.
Рассказ Лёвы писался если не под воздействием еще не завершенного «Воскресения», то уж точно под влиянием нравственных убеждений отца. И даже какие-то черты его новой эстетики сын схватывал вполне верно. Он как бы торопился сказать свое слово в духе отца. Но… Рассказ был написан бледно, дидактично и без той пронзительной ноты самоосуждения и покаяния, которая составляет самое ценное в романе отца. У Лёвы все виноваты. Все подлецы! И он, студент Зверев, лучше других, потому что все-таки признает свою вину. Вот это-то и не понравилось отцу.
Его критика обращена не к писателю, а к сыну. Он не рассказ критиковал, а намекал Лёве, что тот не станет писателем и вообще не станет никем, пока не изменится внутренне. Но это были слишком завышенные требования для начинающего сочинителя.
Лёва хотел успеха, признания! Его обидело мнение «дяди Сережи», Сергея Николаевича Толстого. «Он говорит, что всё отцовское, чужое, и потому сокрушается тем, что рассказ напечатали не потому, что он куда-нибудь годится, а потому, что я сын отца. Это неправда, мне кажется, во-первых, а во-вторых, я пробовал без имени послать свои рассказы в «Русское обозрение» и шесть месяцев не получал ответа, пока сам не пошел и не назвался. Но, и прочтя, рассказа Цертелев не принял, так что и то, что приняли «Любовь» (в журнале «Книжки Недели» – П. Б.) потому, что я сын отца, не имеет основания. А к чему скрываться? Что это за привилегия? Кривит душой редактор, а не я. Тем не менее дядя Сережа меня смутил больше других, я думал вчера взять да сжечь всё, что у меня написано, бросить писание. Но сегодня утром опять что-то роковое говорит мне, что я не должен бросать его, что это мое дело. Удивительно, несмотря на то, что папа́, и братья, и сестры, кроме мама, не только не поощряют меня, а напротив, говорят скорее противное своим нерешительным отношением и отмалчиванием, несмотря на это, меня тянет к этому, и в свободные минуты мечтаю и целые драмы проходят у меня в голове. Время покажет…»
Беда в том, что он спорил с неоспоримой правдой. Его напечатали в первую очередь потому, что он был «сыном отца». Редактор «Книжек Недели» Павел Александрович Гайдебуров был поклонником Толстого. Именно в его журнале должна была выйти «Крейцерова соната», если бы не цензурное запрещение. 27 апреля 1890 года Гайдебуров лично посетил Ясную Поляну и встречался с Толстым.
Да и кого мог обмануть «Л. Львов», когда не только отец, но и вся их семья была в фокусе всеобщего внимания? Когда малейшая сплетня, связанная с Ясной Поляной становилась достоянием газет? Так, в мае 1890 года старшие сыновья Толстого были вынуждены поместить в «Новом времени» опровержение на публичный отчет Святейшего Синода:
«М. Г. господин Редактор.
В “Новом времени” от 8-го мая было помещено извлечение из всеподданнейшего отчета Обер-Прокурора Св. Синода на 1887 год относительно распространения в Кочаковском приходе миросозерцания и нравственных убеждений графа Л. Н. Толстого, в котором мы прочли между прочим, что гр. Толстой уже не имел возможности в прежних размерах оказывать крестьянам помощь из своего именья, так как старшие сыновья начали ограничивать его расточительность и преследовать проступки против его собственности и уже не дозволяют хищнически хозяйничать в его именье.
Не касаясь всего остального в его отчете и заметив, что отец признает только помощь личным трудом, а при таком воззрении нет места расточительности, что видно из его сочинений, а также из отчета господина Обер-Прокурора, где говорится, что граф Толстой при случае оказывает помощь своими трудами, мы, старшие сыновья графа Л. Н. Толстого, считаем долгом печатно заявить, что мы не только никогда не позволяли себе ограничивать расточительность отца, на что мы не имеем никакого права, но что мы считали бы неуважительным всякое с нашей стороны вмешательство в его действия.
Сергей, Илья, Лев Толстые».
Тонкость заключалась в том, что сыновья действительно не смогли бы ограничивать «расточительность» отца, даже если бы этого захотели. У них тогда еще не было на это юридических прав. Но Софья Андреевна, которая к тому времени уже вела хозяйство Ясной Поляны на основании доверенности 1883 года, очень старалась ограничивать эту «расточительность».
Когда 11 декабря 1890 года Лёва приехал в Ясную Поляну и застал семью в тягостном душевном состоянии («У папа́ какое-то обиженное, грустное выражение. Он “жертвует собой”»), он не прокомментировал эту запись в дневнике. Но все в семье знали, о чем шла речь.
Софья Андреевна была вынуждена отдать под суд яснополянских мужиков, которые срубили в посадке тридцать берез. Именно 11 декабря они пришли просить барина о помиловании, то ли не зная, что барин уже по факту отошел от управления имением и всем правит барыня, то ли прибегая к обычной мужицкой хитрости: небось, барыня-то барина не ослушается, а барин-то добрый! Но Софья Андреевна настояла на суде, оказавшись в западне уже своей хитрости: пусть их сначала осудят, припугнут, а потом она их простит! Но решение суда не мог оспорить даже истец. Мужики провели шесть недель в остроге.
По иронии судьбы, коллективное письмо сыновей было первым выступлением Лёвы в печати. Первым появлением его настоящего имени в газетах. И вызвало оно куда больший общественный интерес, чем рассказы господина Львова.
21 мая 1891 года Толстой писал дочери Марии: «Лёвино вчера было рождение. Все забыли, и, я думаю, ему было грустно».
Глава четвертая
В голодные года
От колоса до колоса – не слышно голоса.
Поговорка о неурожае
«Террористы»
В июле 1891 года с Львом Львовичем случились два судьбоносных события. Но если первое было судьбоносным в прямом смысле, то второе – скорее, в провидческом.
Во-первых, он впервые столкнулся лицом к лицу с ужасным народным бедствием – неурожаем, который обещал страшные голодные осень, зиму и весну. Картина этого бедствия потрясла его настолько, что он, опять-таки впервые, задумался над тем, что он, лично, Лев Толстой-младший, может сделать для спасения десятков тысяч людей, мужчин, женщин, стариков и детей от голодной смерти. И как ему жить барином рядом со всем этим…
