— Извини, приятель, у нас битком. Очередь вон там, — сказал он Эдвардсу.
Отважный Эдвардс, который имел о клубных швейцарах представление, бывшее в те дни более-менее верным, показал ему краешек пакета с белым порошком:
— Не угодно ли?
— Секундочку, джентльмены… прошу за мной.
Швейцар подозвал своего подчиненного, увлек Эдвардса и Бэкона в маленькую нишу у дверей. Джон нерешительно протянул ему пакет, и швейцар, зачерпнув изрядную порцию порошка, пересыпал ее в пакетик поменьше, лежавший наготове в его жилетном кармане. Затем подвел обоих к уже занятому столику и быстро обратил его в незанятый, пророкотав «заказано» и широко поведя мускулистой рукой.
— Хуанито, лучшего шампанского моим друзьям…
Да, подумали Бэкон и Эдвардс. Вот это жизнь, ничего не скажешь.
Раболепный и словоохотливый Хуанито принес ведерко с «Дом Периньоном», разлил его по бокалам. Тем временем Джон и Фрэнсис нетерпеливо планировали скромное посещение мужской уборной, которая пользовалась, как они заметили, изрядной популярностью: очередь в нее, состоявшая из людей чарующих, широко известных, сохраняла постоянную длину.
Едва они сделали по глотку «Дом Периньона», как в зал с топотом спустился все тот же швейцар.
— Вы, двое, пшли вон! Сию же хлебаную минуту! И если я еще раз увижу ваши хлебаные хари, я из вас все дерьмо повышибаю. Поняли, хлебаные долболобы?
Безутешные, гадающие, что могло пойти не так, они возвратились домой.
— А ты заметил, — спросил Фрэнсис, — что у него из ноздрей пена шла? Розоватая, как будто от крови. Это нормально?
Впрочем, они выбросили всю историю из головы, выпили вина — алкоголь был наркотиком, в котором они хорошо разбирались, — и легли спать.
На следующее утро позвонил, чтобы поблагодарить их за обед, Лайонел Барт.
— А кстати, — сказал он, — я не у вас пакет с фиксатором для челюстей оставил? Никак его найти не могу.
«Граучо»
Играем по правилам: Правила клуба «Граучо».
При появлении в Клубе Члену его надлежит приблизиться к столу Приема, дабы печатными буквами напечатлеть свое имя в регистрационной книге и расписаться в оной, — сей Древний Обряд надлежит исполнять перед вхождением в любые Помещения Клуба.
Использование в Клубе Мобильных, Сотовых, Портативных или Микроволновых Телекоммуникационных Инструментов есть анафема, проклятие, ужас, угроза и превеликое обременение, а потому его надлежит запретить повсеместно за вычетом Приемной и бара «Сохо», да и там оно допускается лишь до 5 пополудни. Пожалуйста, не забывайте об общепризнанной напасти Вызывных Сигналов и глушите все названные механизмы перед тем, как вступить в Помещения Клуба.
Правила Клуба строжайше запрещают внедрение в организм любых порошков, пастилок, трав, соединений, пилюль, таблеток, тонизирующих и стимулирующих веществ, тинктур, ингаляционных средств и каких-либо смесей, признанных Правительством Ее Величества незаконными Субстанциями какого угодно класса, — независимо от того, вводятся ли они орально, ректально, интравенозно, интраназально или какими бы то ни было иными способами. Сие да будет ведомо всем.
Член может в любое время пригласить в Клуб до четырех (4) Гостей, за поведение коих и уважение ими Правил оный Член несет полную ответственность. Да будет понято каждым, что Гости допускаются в Бар лишь в сопровождении Члена.
Ношение Маек решительно неприемлемо и объявляется Правилами Клуба незаконным. В мире и так уж хватает горя.
Члены, выходящие на Дин-стрит, не расплатившись с Клубом, пятнают себя позором, весьма для них неприятным. По сей причине прежде, чем Член покинет Клуб, ему надлежит расплатиться по всем счетам и долгам перед Клубом.
Оплатившим же все названные счета и сборы Членам должно не забывать, что Сохо — это жилой район. Проявляйте благородство, участливость и доброту, покидая Клуб тихо и по возможности без скандала.
Клуб есть клуб. Место общения, в котором можно отдохнуть в окружении людей учтивых и дружелюбных. Уважайте воззрения таких же Членов, как вы, и позаботьтесь, чтобы и ваши Гости следовали этому Правилу. Да будут для вас девизами благожелательность и шарм.
С конца 1980‑х, на протяжении всех сомнительных 1990‑х и в начальные годы двадцать первого века мне представлялось немыслимым, что в Лондоне есть хоть один не принимающий кокаина человек. Всякий раз, увидев в ресторане, как кто-то встает из-за столика и направляется к мужской или женской уборной, я полагал, что он или она собрались нюхнуть. Писать, играть или заниматься чем-то еще, требующим упорного труда и сосредоточенности, кокс мне не мешал. Он был, как уже сказано, всего лишь заслуженным лакомством или пряной приправой, позволявшей мне часов пять-шесть наслаждаться дружескими попойками.
Привычным моим портом приписки был клуб «Граучо», ставший начиная с 1985‑го (и оставшийся таковым поныне) излюбленным местом почти всех, кто связан с издательским делом, музыкой, театром и искусством вообще. То есть людей, которых герой моего изданного в 1994‑м «Гиппопотама»
[32]
Тед Уоллес желчно назвал «медиахедами»
[33]
, — несколько позже к ним пристало глумливое обозначение «болтливый класс», придуманное болтунами какого-то другого класса, предающимися болтовне в других питейных заведениях.
Я не только написал официальные правила клуба (приведенные выше), но и вывел одним вечером конца восьмидесятых «Правило Граучо», гласящее, что любое замечание, изречение, сентенцию, афоризм или высказывание, какими бы мудрыми, благонамеренными, глубокими или истинными они ни были, можно вмиг обратить в смехотворную чушь, добавив к ним фразу: «Как сказал он прошлой ночью в клубе “Граучо”».
Таким образом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей» — как сказал прошлой ночью Карл Маркс в клубе «Граучо».
Или: «Единственное, что нужно для триумфа зла, — это чтобы хорошие люди ничего не делали» — как сказал прошлой ночью Эдмунд Бёрк в клубе «Граучо».
И так далее. «Атенеумом»
{60} этот клуб, конечно, не был, но и притязаний таких не имел.
Тони Макинтош (из норфолкской семьи производителей шоколада, давшей нам — среди прочих шедевров — «Карамак» и «Кволити-стрит») был в мире лондонского хлебосольства фигурой приметной, он многие годы возглавлял в Ноттинг-Хилл популярный ресторан «192», шеф-повар коего, Алистер Литтл, стал в середине 1980‑х первейшим столичным художником сковороды и кастрюли. Макинтошу принадлежал и «Занзибар», очень симпатичное питейное заведение на Грейт-Куин-стрит, Ковент-Гарден. Именно там я научился стоять в очереди к одноместной мужской уборной. Сиденья на ее унитазе давно уж не было, крышки на бачке — тоже. Полагаю, таким способом Тони пытался отвадить наркоманов. Он хоть и был передовым и самым модным лондонским ресторатором (в этом слове нет буквы «н», сколько бы раз вам ни доводилось слышать «ресторантор»), но походил на добродушного и старомодного школьного воспытателя (а вот в последнем слове буква «ы» есть, хоть этот факт и малоизвестен), и я даже по сей день не могу с уверенностью сказать, догадывался ли он, что творилось в его заведениях. С определенностью знаю, что он был свидетелем того, как сошел с ума Кит Аллен
{61}. Ладно, это я глупость сморозил. Мне следовало написать: «как Кит Аллен еще дальше отошел от ума». Этот одичавший валлийский смерч запрыгнул на стойку бара и начал метать бокалы и рюмки в зеркало за бутылками и дозаторами. В итоге его перестали пускать в «Занзибар», пока последний не скончался, — впрочем, всего через несколько месяцев из черепков и праха его родился «Граучо».
