Как только Хэл Эванс уехал, Лазарус собрал вещи. Прежде он ждал неизвестно чего, а сейчас у него была конкретная цель: выяснить, что будет дальше. Позже, днем, появился какой-то человек и разговаривал с его рабочими. Рабочие стояли вокруг него и то и дело оглядывались на дом. Вечером Лазарус вышел из дома через заднюю дверь. Звонить мне он не рискнул, решив, что телефон у него теперь мог прослушиваться, но пора было уходить, и он точно знал зачем: чтобы стать снова свободным.
Его била дрожь, и я укрыла его пледом. Утро было солнечное. Мы щурились от яркого света. Я сказала себе: никаких желаний, но если вдруг я случайно все равно что-нибудь пожелаю, если не смогу удержаться или если вдруг так окажется нужно, то пусть это мое единственное желание будет для него и ради него. Лазарус снова задремал: он слишком устал и слишком перенервничал. Я решила: пусть немного отлежится. Ночью ему досталось. Я смотрела на него. Я слышала чесночный запах его дыхания — запах исцеления, запах конца. Или начала.
Потом я переоделась и пошла в банк. Там, в очереди, стояла Пегги, мой врач по лечебной физкультуре; увидев меня в отличной форме, она заулыбалась.
— Вы здорово поработали, — сказала она. — Просто другой человек.
В самом деле? Да, поработала. Выполнила все те упражнения, от которых плакала, когда пыталась оживить левую половину. Сейчас эта половина вела себя почти нормально, хотя кое-что, конечно, осталось, например ощущение металла внутри, в грудной клетке. Снаружи его не было видно, как у Ренни, но металл там был.
Я сняла деньги со счета, оставив только сто долларов, чтобы не закрывать его.
— Решили сделать крупную покупку? — спросил кассир.
В этом городке все знали всех. Даже меня.
Я улыбнулась. Да, решила. Я сказала, что хочу купить подержанную машину. Старый «корвет».
— Завидую, — сказал кассир.
Оставшиеся после продажи бабушкиного дома пятнадцать тысяч теперь аккуратно уместились в рюкзачке.
— Красный, — сказала я.
— Самый лучший цвет, — ответил кассир.
Я пошла на парковку. Там стояла моя «хонда». Хорошая «хонда», с хорошими, безопасными шинами, которые мне в Нью-Джерси купил мой брат. Когда я приехала домой, Лазарус еще спал. Я его хорошо понимала. Он не хотел просыпаться. Я села в кресло с ним рядом. По-моему, я тогда плакала. Я любила его, и мне было жаль, что все кончилось. Что теперь начнется что-то другое. Я любила его и не хотела ничего другого.
День уже начал клониться к вечеру, когда я села к нему на диванчик. И шепотом сказала, что пора вставать.
— Нет, — сказал он.
«Да, — подумала я. — Ты этого хочешь».
Я никогда не отпущу то мгновение, даже если оно будет всю жизнь мне причинять боль. Даже если я состарюсь и буду без ног, без глаз, я все равно его не отпущу — и оно будет со мной.
Он решил, что мы едем вместе. Кошку мы выпустим, ее кто-нибудь подберет и о ней позаботится. Что в этом такого? Кошки тоже живут своей жизнью. Брату я могу написать письмо и отправить по почте откуда-нибудь с дороги, еще отсюда, а потом мы уедем туда, куда я тоже хотела попасть всю жизнь — в Париж, в Венецию.
Деньги он уложил в спортивную сумку. Я смотрела на его руки. Я ничего не видела, кроме его рук.
Вот и все. Вот и конец. Бездна. Кто видел ее однажды, тот знает, что там такое. Там твоя разгадка. Там истина.
Лазарус принял душ, выпил кофе со льдом, съел миску холодного томатного супа. Из-за жары и высокой влажности все липло от пота. Было очень поздно, когда мы вышли из дома. Боковыми дорогами мы доехали до Джексонвилла. Я помнила эту дорогу. Я поехала туда, потому что нас там никто не знал. Мы ехали час, два. Как будто в самом деле уезжали вместе. Он обнимал меня одной рукой. Я чувствовала его руку, но дело было не в этом. Он уже должен был понять, что я не еду с ним, должен был заметить, что кошку я оставила в доме, чего бы не сделала, если бы не собиралась вернуться. Я не из тех людей, кто способен забыть про домашнего питомца.
Я привезла его на автобусный вокзал. Ему нужно было лишь найти человека, который бы исправил ему в паспорте дату рождения, и тогда он по-настоящему станет Сетом Джоунсом. А пока что, без паспорта, нужно было выбираться из Флориды. Я купила один билет на ближайший автобус; автобус шел в Атланту.
Мы сидели вместе на автобусной станции до пяти утра. В пять автобус ушел. И вот ведь какое дело: мы не смотрели друг на друга. Не просили ни о чем. Мы уже отдали друг другу все, что у нас было.
— Значит, вот и все, — сказал он.
Вокруг нас спали люди. У них была своя жизнь, и никто на нас не обращал внимания. Мать баюкала ребенка в красном свитере. Сквозь мутное от грязи окно светило солнце.
«Нет, не все, — подумала я. — Все только начинается».
ГЛАВА 7
БРАТ И СЕСТРА
I
Брату снились бабочки, и мы понимали, что осталось недолго. Они снились ему даже днем, потому что теперь он засыпал даже днем. Метеорологическое общество поначалу не приняло его доклад «Теория хаоса и сказки». Мне пришлось сидеть с ним весь вечер, пока Нина ездила к председателю общества. Вернувшись, она сказала, что они изменили решение.
К тому времени, как Нед приехал делать доклад в Вашингтон, округ Колумбия, он уже не вставал с инвалидной коляски, так что ведущему пришлось опускать микрофон и, чтобы услышали ослабевший голос Неда, просить полной тишины в зале. Суть доклада заключалась в том, что сказки, отменяя для нас привычный порядок, дают свободу нашим самым невероятным, иррациональным желаниям. Основной тезис звучал так: волшебство реально. На этом тезисе строилась его теория хаоса: если самое слабое, малозаметное, незначительное действие способно повлиять на отдаленный сегмент мироздания, меняя там даже погоду и климат, то в таком случае возможно буквально все. Малозначительное решение взять в руки иголку с ниткой, которое принимает девушка, приводит к тому, что она засыпает на сто лет. Падение в колодец золотого мяча изменяет окружающий мир
[24]
. Оброненное птичье перо, взмах крыла бабочки — каждое из этих действий порождает волнообразную цепочку последствий, пронизывающих собой все вокруг, порождая изменения по другую сторону леса, горы, мироздания. Если мы вдохнули пылинку, то, значит, ее подняло чье-то дыхание. Та личность, которой мы являемся, те климатические условия, которые существуют на данный момент, все то, что мы видим вокруг себя, — это есть результат воздействия колдовских чар, которых мы не в состоянии ни понять, ни объяснить.
Зал аплодировал стоя, как рассказывала мне Нина. Они вернулись из Вашингтона, и мы вдвоем заканчивали детскую: рисовали на стенах акварельными красками. Нине было не рекомендовано этим особенно увлекаться — у нее была предэклампсия, гипертония беременных, — но она приходила с занятий и шла в детскую рисовать цветы и деревья. Нед тоже иногда приходил на нас посмотреть, и мы тогда отвлекались и принимались шутить с ним, но он почти сразу же засыпал. Работа подходила к концу. Нина начала рисовать солнце. А я луну.
