Вечером Митя долго не мог уснуть, его будоражили впечатления. По правде говоря, Катерина тоже была возбуждена всем пережитым. Она сидела в кухне перед раскрытым ноутбуком и никак не могла сосредоточиться. Слова казались ей глупыми и бессмысленными, и не имели никакого отношения к настоящей жизни.
Вдруг ее слух уловил стон. Она подумала, что это ей чудится, но стон повторился. От пронесшихся в голове мыслей ее спина покрылась потом: что это? Призрак? Катя? Мама? Она уже ни в чем не могла быть уверена. Только с третьего раза она поняла, что стон не женский, а детский.
– Митя… – бросилась она к постели сына. Мальчик разметался на матрасе, волосы его прилипли ко лбу, все тело пылало мокрым жаром. – Митя, открой глазки, давай.
Он не реагировал, и перепуганная Катерина похлопала его по щекам. Веки Мити слабо приоткрылись, глаза тут же закатились вверх, оставив белки в красных прожилках лопнувших сосудиков. Катерина в ужасе вскочила и заметалась по комнате. Она схватила мобильный, но поняла, что «скорая» едет целую вечность, а ее номера тут, в Пряслене, она не знает.
Повесив на плечо сумку и подхватив на руки трясущегося в лихорадке сына, она выскочила из дома. Шесть минут понадобилось ей, чтобы добраться до поселковой больницы и заколотить в дверь. Она металась между крыльцом и окнами первого этажа, забранными в решетки, вставала на цыпочки, пытаясь заглянуть внутрь, стучала в стекло и снова возвращалась к двери. Но все тщетно. Ни одно окно не загорелось, ничьи шаги не раздались за дверью.
– О Господи…
Она начала всхлипывать, но тут же приказала себе заткнуться и собраться с мыслями. Вернулась в машину, нашла аптечку и, растворив таблетку парацетамола прямо в бутылке с остатками воды, влила лекарство в Митю.
– Холодно. Мама, закрой окно, там снег, – захныкал он, не открывая глаз.
– Сейчас, маленький, сейчас подействует. Потерпи, мой хороший.
Она завела двигатель, не зная, что ей делать. Машина тронулась с месте. Катерина была в отчаянии и не думала, куда едет. И только хлопнув дверью и распахивая чужую калитку, она поняла, где оказалась.
Костя, хоть и заспанный, быстро оценил ситуацию. Он одевался, пока Катерина, всхлипывая, объясняла про пустую больницу.
– Поедем в город, – решил он. – Тридцать километров, всего ничего. Я поведу.
Она с готовностью протянула ему ключи от машины. Костя достал из шкафа бутылку водки, и они выбежали во двор.
По дороге в город температура у Мити не спала, и кажется, поднялась даже выше. Набирая в ладонь водку, Катерина обтирала горячее тельце сына, и каждый раз от прикосновения влаги он истошно вскрикивал и начинал биться:
– Холодно! Мама!
– Потерпи, солнышко… – и снова выплескивала в ладонь едко пахнущую жидкость.
– Как же он так простыл! – причитала она. – Он же не купался. Это я… я не досмотрела. Я не досмотрела, – повторяла она как заведенная.
– Катя. Дети болеют. Ничего страшного.
– Он весь горячий. На нем можно яичницу жарить! Весь горячий… Я дала лекарство. Почему температура не падает?
Костя поправил зеркало заднего вида, чтобы видеть ее.
– Катя.
– Что?
– Посмотри, у него есть сыпь?
– Сейчас… Темно, не вижу. Почему ты спрашиваешь?
Костя щелкнул выключателем на потолке, болезненный желтый свет залил салон.
– Есть! – Катерина испуганно замерла. Зато Костя кивнул:
– Вот и хорошо.
– Что?
– Он рассказывал мне. Ведь его отец посадил его на поезд не просто так. У них в школе скарлатина.
– Да, правильно, – закивала головой Катерина. – Скарлатина, все верно. Это она? Это опасно?
– Уже нет. Приехали.
Костя помог ей выбраться из машины, взял на руки Митю и понес в приемное отделение, где, ко всеобщему облегчению, горел свет.
Спустя час кризис миновал, после укола температура спала, и Митя заснул. Дежурный врач успокоил Катерину, как мог, сказав, что утром можно будет забрать мальчика домой:
– Скарлатина – это не страшно, по крайней мере теперь, когда у человечества уже есть антибиотики.
Она и Костя продолжали сидеть у Митиной постели. Когда больничная тишина стала невыносимой, Костя отправился на улицу, и Катерина последовала за ним, проверив, что сын дышит мерно и глубоко.
В небе плыла луна, спеленутая туманом и сигаретным дымом, выдохнутым Костей – он стоял на ступенях крыльца.
– Ты снова начал курить…
Костя цокнул языком:
– Человек слаб.
– Только не ты. Ты сильный… Спасибо тебе. Не знаю, как бы я… справилась сама.
Костя коротко кивнул.
От невероятного напряжения, такого внезапного и так стремительно схлынувшего, Катерина перестала воспринимать Костю как чужого. Рядом с ней стоял человек, который знал о ней, возможно, больше, чем любой другой из живущих на земле. И от осознания этого Катерина сказала совсем не то, что собиралась, то, что никак не относилось ни к Мите, ни к только что пережитому.
– Она была как мы сейчас. Чуть старше меня, чуть младше тебя. Она казалась такой взрослой. А на самом деле была такой же, как я теперь. Беспомощной.
Костя смотрел прямо перед собой. От стиснутых зубов на щеках рельефно выделились резкие высокие скулы. А потом он заговорил:
– Я пытался перевязать ей голову, наволочкой. А она все смотрела на меня, силилась что-то сказать, и глаза у нее стали даже не синие, а какие-то фиолетовые. И потом прошептала «Это все жара…»
Катерина вцепилась руками в перила лестницы и довольно громко клацнула зубами. Костя посмотрел на нее, но не разглядел лица, потому что луна скрылась за тучей. Тогда он тронул ее за плечо. И в ответ она наконец-то разрыдалась, повернувшись к нему и уткнув лицо в его грудь. Между всхлипами она что-то бормотала, но он разобрал только многократно повторенное «мама, мамочка, мама…»
Она долго не могла успокоиться, а он не успокаивал. Даже не гладил, просто держал за плечи. И постепенно она стала затихать.
Луна побледнела, и все вокруг стало светлеть. Когда Катерина, наконец, перестала всхлипывать и подняла заплаканное лицо, Костя рассмотрел слипшиеся от влаги ресницы, обрамляющие ее темные глаза, с залегшими под ними тенями.
– Если ты когда-нибудь сможешь меня простить… – зашептала она. – Большего мне не надо.
Костя отстранился и, поддернув штанины привычным мужским жестом, от которого у Катерины вдруг закололо в груди, сел на пыльные холодные ступени больничного крыльца.
– Я все решил сам, Катя. За что прощать? Я сам… Сейчас я бы так не поступил, конечно. Каждому свое, мне не надо было перетягивать на себя твою судьбу. Да и если бы дело было только во мне, черт с ним! Но мама… Моя матушка прошла через это все, одна. Раз за разом слушать, что ее сын убийца и вор… А второй кинулся на гранату, спасая товарищей. И что толку от медали, когда сына не воскресить? Она ни в чем не была виновата. Сначала я не думал о ней, не понимал. А когда понял, было поздно. И оправдываться, и вообще.
