Беву хватило воздуху сказать:
– Апошелты!
– Ну надо же… – протянул Чарли. – Нехорошие слова. Попробуй-ка еще раз.
– Ты щипцы прихватил, Берт? – спросил первый громила. – Зубоврачебные? У чувака уйма колышков в хлебале.
– Наверху забыл, – отозвался безгубый. – Сходить? – А Беву: – Всегда ими пользовался, когда в полиции работал. Гораздо больнее, чем просто выбивать, и не так заметно.
– Пожалуй, попозже, – сказал первый. – Посмотрим, как теперь пойдет.
– Может, он подпишет? – предположил Чарли. – Давай же, малыш, образумься.
– Пошелтыгад.
– Ладно, неблагодарная ты свинья.
«Я всегда могу отречься от отречения, – ясно пронеслось в мозгу Бева, пока самого Бева мутузили и пинали. – Я подпишу, но чуточку попозже. Подожду, когда начнут зубы драть. Я могу это вынести, могу вынести любое количество…» Сам мозг изумился, когда свет начал гаснуть, и времени ему хватило только сказать: «Вот и подписывать ничего не надо». Потом – ничего.
13. Изъян в системе
Бев был единственным пациентом в маленьком лазарете, более того, он оказался единственным обитателем Кроуфорд-Мэнор. Его курс закончился, перевоспитанные отправились в мир труда, потребления и лояльности синдикализму, а персонал – на четырехдневные каникулы. Но у Бева остался медбрат с номером телефона врача, и медбрат приносил ему грубую кормежку, состоявшую по большей части из тушенки с луком – совсем не подходящая диета для больного. Но Бев уже не был по-настоящему больным. Завтра, когда начнется новый курс, он будет волен уйти. Но мистер Петтигрю не хотел, чтобы он уезжал. Пока. Мистер Петтигрю и каникулы себе не устраивал. Он все время работал. Они с Бевом (Бев в казенном халате) провели вместе почти все три дня либо в больничной палате, либо в крошечной гостиной для ходячих больных. Бев хотел знать про медицинское заключение, мистер Петтигрю хотел, чтобы Бев подписал отречение.
– В который раз повторяю, Бев, вас нашли на участке за домом среди ночи, в обмороке. Врач нашего центра диагностировал незначительную анемию. Наш консультант-психиатр полагает, что причиной потери сознания вполне могло стать глубокое психическое напряжение или борьба между двумя половинами вашей личности. Я склоняюсь к последнему.
– Меня избили. Я хочу, чтобы это внесли в протокол.
– Возможно, избили. Я вполне понимаю, что кое-кто из ваших э… товарищей-студентов мог желать учинить над вами насилие. Но предполагать, что насилие чинится здесь официально, просто чудовищно. Насилие – не оружие пролетариата. Насилие – монополия капитализма и тоталитаризма. А кроме того, на вашем теле нет следов – помимо тех, которые, очевидно, являются следствием вашего падения на гравиевую дорожку.
– Отсутствие следов, – в десятый раз устало сказал Бев, – несомненный признак профессионального насилия. Но как может взять верх правда одного человека?
– Весьма здравый афоризм, – сказал мистер Петтигрю. – Как вообще один человек может в чем-то одержать верх? Истина, справедливость и другие ценности содержатся исключительно в коллективе. Что вновь возвращает меня к нашему незаконченному делу. Я хочу, чтобы вы вышли на свободу обновленным и чистым. Общеобразовательная школа В15 на Собачьем острове
[26]
ждет вас не дождется. Ваш профсоюзный билет готов. Подпишите. Пожалуйста, пожалуйста, подпишите.
– Нет, – отозвался Бев.
– Вам известны последствия. Последствия были представлены вам со всей откровенностью.
– Знаю. – Очень устало: – Я неисправившийся преступник. Я могу выжить, только ведя преступную жизнь. И если меня поймают в следующий раз, никакого курса реабилитации не будет.
– В следующий раз, – веско сказал мистер Петтигрю, – может встать вопрос о пожизненном заключении. Я не говорю, что станет, но говорю, что…
– Прошу прощения! – прервал его Бев, сделав большие глаза. – Вы хотите сказать, если я украду еще бутылку джина или попытаюсь украсть. Боже ты мой, это все, что я сделал в прошлый раз, попытался! Вы хотите сказать, я получу пожизненное? Не верю. Господи, это же возврат к восемнадцатому веку!
– В восемнадцатом веке вас могли повестить за кражу буханки, не говоря уже о бутылке…
– Джин тогда был дешев, – сказал Бев с учительской интонацией, которой не смогла бы вытравить даже неминуемая смерть. – Напиться за пенни, упиться вусмерть за два пенса, чистая солома за так.
– Тогда вешали без сожалений. Сегодня мы живем не в так называемом веке Просвещения.
– Вот уж точно. В Вечной Тьме не видно ни бельмеса.
– Вам следовало бы знать, что концепция пенитенциарного заключения за последние десять лет в корне изменилась. ОК не допускает тюрем с каторжным трудом. Любой труд подразумевает представительство в профсоюзе. Мы не можем позволить, чтобы тюрьмы превратились в кабальное производство. Да, сейчас возможна только одна разновидность заключения.
– Вы хотите сказать, одиночное? Одиночное пожизненное?
– О нет, ОК не допускает подобного дьявольского наказания. Как бы поточнее выразиться… Различие между местом пенитенциарного содержания и домом призрения для душевнобольных должно, в силу необходимости, все более сокращаться. С точки зрения удобств принудительного заключения это, разумеется, шаг вперед. Дома умалишенных не превращаются в тюрьмы, я хочу сказать… как раз наоборот. Вы же понимаете, что такое должно случиться.
Бев по меньшей мере пять секунд смотрел на него глазами, полными ужаса.
– Психушка? Сумасшедший дом? Невозможно, вы должны доказать помешательство.
– А разве в вашем случае это будет так трудно? Вы – рецидивист, закоренелый преступник с атавистическими наклонностями, представляющий опасность для общества. Вы отвергаете здравость труда.
– Я, – слабым голосом сказал Бев, – отвергаю труд в вашем синдикалистском государстве. Я имею право на мою эксцентричную философию.
– Вы признаетесь в эксцентричности? Да, разумеется, признаетесь. А расстояние от эксцентричности до безумия легко преодолеть. Только подумайте, быть запертым вместе с параноиками, шизофрениками и маразматиками, – вот ведь где вы, Бев, окажетесь. И срок у вас будет не пожизненный, а неопределенный, поскольку невозможно количественно определить срок в сумасшедшем доме. «Неопределенный срок» означает, что вы будете содержаться там, пока кто-то не сочтет, что стоит инициировать долгий бюрократический процесс вашего освобождения под опеку семьи. «Неопределенный срок» – не в смысле на веки вечные, но потому что нет рационального периода заключения более короткого, чем «неопределенный». Весь вопрос в том, будет ли кому-то до вас дело. Государству не будет. ОК не будет. Почему профсоюз должен заботиться о человеке, который намеренно отринул защиту его отеческой груди? Что до семьи… У вас есть семья, Бев?
