ИНТЕРВЬЮЕР: А вы?
ВОННЕГУТ: Мне этот вопрос показался глупым и даже комичным. Родители так решительно оторвали меня от немецкого наследия, что мне было решительно наплевать, что война идет с немцами. Они могли быть боливийцами или тибетцами — никакой разницы.
ИНТЕРВЬЮЕР: Потом вас отправили в Дрезден?
ВОННЕГУТ: Нас везли в товарных вагонах — тех же самых, что доставили на фронт солдат, которые взяли нас в плен. Наверное, в тех же самых вагонах, в которых везли в концлагеря евреев, цыган и свидетелей Иеговы. Скотовозки есть скотовозки. Ночами случались налеты британских бомбардировщиков. Видимо, кто-то решил, что мы были грузом стратегического назначения. Бомба попала в вагон с офицерами нашего батальона. Каждый раз, как я говорю, что не люблю начальников — а делаю я это ох как часто, — приходится напоминать себе, что почти никто из офицеров, под началом которых я служил, не выжил. А где-то далеко справляли Рождество.
ИНТЕРВЬЮЕР: Наконец вы прибыли в Дрезден.
ВОННЕГУТ: Сначала в громадный лагерь для военнопленных к югу от Дрездена. Рядовые жили отдельно от офицеров и унтер-офицеров. Согласно Женевской конвенции, которая, конечно, очень характерный для эдвардианских времен документ, рядовые были обязаны отрабатывать свое содержание. Все остальные могли блаженствовать в тюрьме. Меня как рядового отправили в Дрезден.
ИНТЕРВЬЮЕР: Каким вы застали город до бомбардировки?
ВОННЕГУТ: Это был первый красивый город в моей жизни. Город, полный статуй и зоопарков, как Париж. Мы жили на бойне, в новом красивом бетонном свинарнике. Свинарник был заставлен койками с соломенными матрасами, и каждое утро мы отправлялись оттуда на фабрику мальтозной патоки. Патока предназначалась для беременных. Иногда чертовы сирены поднимали вой и мы слышали, как падали бомбы в соседних городах — бум-да-дум-да-дум-дадум. Мы не думали, что будет налет на нас. В городе было очень мало бомбоубежищ, никаких военных заводов, только табачные фабрики, больницы, мастерские музыкальных инструментов. Когда в очередной раз взвыли сирены — это было 13 февраля 1945-го, — мы спустились на два этажа под землю, в большой мясной холодильник. Там было прохладно, вокруг на крюках висели туши. Когда мы поднялись на поверхность, города больше не было.
ИНТЕРВЬЮЕР: Вы не задохнулись в холодильной камере?
ВОННЕГУТ: Нет. Места там было много, а нас мало. Бомбардировка показалась мне не особенно сильной. Сначала по городу прошлись тяжелыми фугасами, чтобы его немного разворошить, потом засыпали «зажигалками». В начале войны зажигательные бомбы были довольно большими, размером с коробку для обуви. Ко времени бомбардировки Дрездена они стали совсем крошечными. И эти крошки сожгли целый город.
ИНТЕРВЬЮЕР: Что было дальше?
ВОННЕГУТ: Нас караулили сержант, капрал и четыре рядовых, которые остались без офицеров. И без города, если на то пошло, ведь они сами были дрезденцами, которых комиссовали с фронта по ранению. Они продержали нас по стойке «смирно» пару часов — просто не знали, что дальше делать. Отошли в сторонку и держали совет. В итоге мы прошли маршем по развалинам домов, пока не добрались до уцелевших зданий в пригороде Дрездена. Там нас расквартировали вместе с какими-то южноафриканцами. Каждый день мы возвращались в город, раскапывали подвалы и убежища, чтобы убрать трупы во избежание эпидемии. Внутри типичное бомбоубежище — чаще всего обычный подвал — было похоже на трамвай, в котором у всех пассажиров случился разрыв сердца. Сидит много людей, все мертвые. Огненная буря поразительная вещь. В природе такого не случается. Внутри ее образуются смерчи, которые вытягивают весь чертов воздух. Мы выносили трупы наружу. Их грузили на тележки и свозили в парки, единственные места в городе, не засыпанные обломками. Там немцы разводили погребальные костры, сжигали тела, чтобы избежать вони и инфекций. Под землей оказалось 130 тысяч трупов. Мы занимались адски тяжелым кладоискательством. На работу мы проходили через военный кордон: гражданским не нужно было видеть, чем мы занимаемся. Через несколько дней от развалин пошла трупная вонь, и наши методы изменились. Необходимость — мать изобретательности. Мы пробивались в убежище, собирали ценности, которые лежали на коленях у погибших, и отдавали их солдатам. Никто не пытался опознать трупы. Потом подходил огнеметчик и устраивал кремацию прямо в подвале, чтобы собрать золото и драгоценности, потом выжечь все внутри.
ИНТЕРВЬЮЕР: Какие впечатления для человека, который хочет стать писателем!
ВОННЕГУТ: Это был поразительный опыт, непередаваемый. И момент истины, ведь американцы — гражданские и солдаты на линии фронта — не знали, что американские бомбардировщики принимают участие в ковровых бомбардировках. Это держалось в секрете почти до самого конца войны. И Дрезден был сожжен лишь потому, что перед этим они спалили все остальное. Вроде как: «Ну, чем сегодня займемся?» Баки заправлены, Германия пока не сдалась, и машина для сжигания городов продолжала работать. И остальным не нужно было знать, что мы сжигаем города — расплавляем горшки и испепеляем детские коляски. Была еще эта чушь с норденовским прицелом. Видели, наверное, кинохронику с бомбардировщиком, который охраняют два военных полицейских с «кольтами» в руках. Все это ложь и чушь. Черт, да они просто летали над городами, сотни самолетов, и сбрасывали вниз все, что только можно. Когда я после войны поступал в Чикагский университет, на собеседовании мне попался летчик, который бомбил Дрезден. Добравшись до этой части моей биографии, он сказал: «Нам это очень не нравилось». Его слова врезались в мою память.
ИНТЕРВЬЮЕР: Еще говорят: «Мы всего лишь исполняли приказ».
ВОННЕГУТ: Он оказался человечнее. Мне кажется, он считал, что бомбардировки необходимы, и, может даже, он был прав. Потом мы узнали еще одну вещь — как быстро можно отстроить город. Инженеры говорили, что на восстановление Германии уйдет 500 лет. На самом деле понадобилось всего 18 недель.
ИНТЕРВЬЮЕР: Вы сразу решили описать увиденное вами в Дрездене?
ВОННЕГУТ: Я не имел ни малейшего представления о масштабах разрушений. Что точно так же выглядели Бремен, Гамбург, Ковентри… Я никогда не был в Ковентри, мне не с чем было сравнивать, разве что с кадрами из кинофильмов. Вернувшись домой (а я начал писать, еще работая в корнеллской «Сан», правда, университетской газетой мое писательство и ограничивалось), я подумывал о том, чтобы написать о своей военной эпопее. Сбегал в редакцию газеты «Индианаполис ньюс» и посмотрел, что они писали про Дрезден. Нашел заметку в полпальца длиной, где говорилось, что Дрезден бомбили и было потеряно два самолета. Ну что ж, решил я, видимо, это событие на фоне Второй мировой войны было не таким уж заметным. Вот остальным есть о чем писать. Помню, как я завидовал Энди Руни, который тогда как раз стал знаменитым; я не знал его, но, кажется, он первый, кто опубликовал послевоенный рассказ про войну, озаглавленный «Хвостовой стрелок». Черт, у меня-то таких классных приключений не было. Однако всякий раз, когда в разговоре с каким-нибудь европейцем речь заходила о войне и я упоминал, что был тогда в Дрездене, тот человек изумлялся и просил рассказать поподробнее. Потом вышла книга Дэвида Ирвинга о Дрездене, в ней говорилось, что это было самое большое кровопролитие в истории Европы. Господи, воскликнул я, значит, я все же что-то видел! Нужно написать свою собственную историю о войне — не важно, интересную или нет, и посмотреть, что получится. Я немного описал этот процесс в начале «Бойни номер пять»; вначале я представлял себе все в виде фильма с участием Джона Уэйна и Фрэнка Синатры. Но потом девушка по имени Мэри О’Хейр, жена моего друга, который был вместе со мной в те дни, сказала:
