Двести!
В открытом проеме калитки стоит вспотевший Рафаэль. Держит перед собой три лепешки; по нижней хозяйственно бегает мураш.
— Я думал, у вас нет хлеба… Что с вами было — вы… одна?
Прогнать-впустить, впустить-прогнать…
— Заходите… Раз пришли.
И Лаги продолжает произносить какие-то квелые слова: «Спасибо за хлеб. Как здоровье?.. Как дома?..» — шаркая калошами по кирпичной дорожке виноградного дворика. Следом, обиженно разглядывая рассветный сумрак, бредет Рафаэль.
Они сидят в гостиной, медленно пьют чай. Вполголоса разговаривают о жизни. Растерзанная лепешка, вазочка с чищеным орехом, обобранные кисти винограда. Прошедший страх Лаги, почти забытая обида Рафаэля. Вполгромкости телевизор, утренний концерт, песни и пляски народов Аляски. Продолжая слушать биографию Рафаэля, Лаги искоса смотрит в подернутый пеленой помех экран.
— Я свою соперницу! Увезу на мельницу! В муку перемелю — пирогов напеку!
По экрану прохаживается женщина, широкая, голосистая. Такая точно соперницу в муку перемелет, рассеянно думает Лаги. И пирожки у нее получатся — объедение…
— …И остался жить один, в гордом одиночестве, полностью один. Я сам пошел на эту трагедию и пока не жалел… Вы не могли бы переключить на соседнюю программу, на футбол?.. Нет, я понимаю, у вас траур!
Султан едет в уродливой коляске, над ним — теплые кроны деревьев. Взрослые остались дома резать морковь, Султана катает шестилетка Юлдуз, младшая сестренка Малика. Около коляски вертится рыжая собака Черныш и пытается укусить колеса.
Султан дремлет, ему снятся обрывки колыбельных. Два дня дома неспокойно, ходят гости, Хадича-опа (мать Малика) и Юлдуз. Они прячутся и пережидают, когда у Маджуса закончится боль. Тогда за ними придет Малик, который сейчас один сидит с братом и читает ему успокоительные песни, а когда не помогает, бьет хлыстом. Последней из дома прибежала Черныш, худая и пропахшая исрыком. И тогда решили приготовить плов.
Султан просыпается и несколько секунд видит перед собой вселенную. Лаги, выключающую телевизор. Буви-жон, перебирающую пепельный рис. Малика, поющего перед костлявым Маджусом. Юсуфа, фотографирующего высокого кудрявого немца на фоне неба. И добрую собаку Черныш, самую знающую из всех.
— Мне, наверное, пора, — говорит Рафаэль и кланяется Лаги, согретой утренним солнцем комнате, выпитому чаю и еще чему-то невидимому.
— Рафаэль Нисанович…
— Просто Рафаэль!
— Не просто. Все не просто… Я вам не сказала, почему не открыла сразу. Рафаэль, мне было страшно. Во дворе… — Она прикрыла глаза, вспоминая колеблющиеся лики, обступившие ее.
— Ну, загляните в церковь, в мечеть! У меня знакомство в синагоге… Знаете, в религии есть очень порядочные люди, они вам помогут. Вы, я извиняюсь, верите в Бога как — по папе или по маме?
Лаги продолжает сидеть с закрытыми глазами; Рафаэль сосредоточенно вспоминает какой-нибудь страшный случай из своей жизни, но в голове вертится только измена жены. Еще он знает поэзию. Но сейчас читать наизусть не будет, атмосфера не та.
И он ушел, оставив лепешку, клятву звонить и многообещающий поцелуй в руку. Страшную историю о слоне он вспомнил только в дороге и прорепетировал ее про себя, чтобы рассказать в следующий раз.
Лаги вернулась в комнату. Обнаружила пятьдесят рублей, все-таки оставленных Рафаэлем. Подошла к столу. Там уже сидел полупрозрачный юноша и наливал себе чай. Старые знакомые.
«Ну, как тебя зовут сегодня?» — мысленно поинтересовалась Лаги у своего сна, ложась на тахту. «Ты все равно не выговоришь с первого раза, со второго — забудешь, — заверил сон. — Лучше повторим корни глагола „будх“
[7]
, на котором ты засыпалась на пересдаче». И, приспособившись рядом с размякшей Лаги, по-братски обнял ее своими тонкими коричневыми руками и забормотал: «Бодхати, бодхишьяти, бодхаяти, буддха…»
Этого объятия Лаги, как всегда, не почувствовала (бубодха, бубодхисати…) — она снова входила в озеро, держа на руках Султана, играющего на флейте.
Спросонья Буддхагоша Винаяка принял звуки флейты за наступление зимы. «Лотосы замерзли», — испугался. Потом почти рассмеялся своему испугу. У северных монахов, у которых он сейчас гостил и книжничал, лотосов не водилось. Озера были пустыми.
Винаяка ходил по вселенной, таская за собой книги. Теперь он пришел сюда, где монашество жило под землей, в рукотворных пещерах, а на поверхности стояла только голая глиняная ступа со священными обрезками ногтей Пробужденного.
Монах встает, протирает лицо песком, плотно закрыв глаза. После ритуала идет в подземную трапезную, перебирая на ходу связку мелкого грецкого ореха.
Он движется мимо немногочисленных сидящих и чавкающих фигур, мимо кувшинов со свитками — в библиотеке идет починка, часть книг перенесли сюда, поближе к теплу. Половина монахов — бывшие огнепоклонники — продолжают радоваться при виде огня.
Винаяка прислушивается к разговору двух новых монахов. Тот, что постарше, за завтраком втолковывал другому учение о перерождении и теперь — запросто, словно на это и не требовалось специального разрешения, — предсказывал молодому его последующие жизни. Молодой грыз лепешку и, судя по движению зрачков, не верил.
— …А потом ты переродишься на далеком Западе, толстым, некрасивым, женолюбивым, но прославленным рисовальщиком, будешь рисовать красками, сделанными из жира. Изобразишь для западных жителей бога Ганешу в лепестках пламени. И за это переродишься потом недалеко от этих мест и предстанешь в образе стройного юноши-врача, почти прозрачного, длинноволосого, и удостоишься увидеть нового…
Тут только шарлатан заметил, что его молодой слушатель ушел за новой лепешкой. Последние пророчества были уже произнесены перед сидевшим поблизости Винаякой.
— Простите, — пропел самозваный пророк и стянул в знак извинения с головы серую тряпку.
Тут подал голос сидевший наискось рябой монах, произнося вслух надпись, которую он выводил на своем новом кувшине:
— Кув-в-шин мо-наха Дхармамитры, чужое. Кто ук-радет, тот вор!
Домой летела уже другим самолетиком, без пропеллеров. Сиденье рядом было пустым.
Она поставила на него сумку, наполненную заказами свекрови и купленным в последний момент фиолетовым зайцем для Султана. «Куёнча, а куёнча», — позвала Лаги зайцеобразное чудо. Пошевелила его лапками с розовыми подушечками, потом стала вертеть зайца, как будто он танцует. Тихо стала напевать.
Самолет осмонда учиб кетватти. Ичида Наргиза утриб егватти. Йиглама, йиглама… (Самолет в небе летит. А в нем сидит Наргиза и плачет. Не плачь, о Наргиза! Родишь сына — назовешь Рустамом.)
«Пууууу…» — сказал смешной самолет и заковылял по направлению к взлетной полосе. Вечернее солнце нерезко ударило в глаза. Лаги обняла зайца и решила вернуться через две недели, чтобы восстановиться на востфаке. Новый замдекана оказался дальним родственником, санскритский грех ей были готовы отпустить. Леденцы? Спасибо, не хочется.
