– …
– Хм…
– Я…
– …
– Гм…
– Жарко…
– Да…
– …
– Эта песня…
– Smoke Gets in Your Eyes?
– Может быть…
– Мм…
– …
– …
– Красивое название…
– О да…
– Здесь дым всегда застилает глаза…
– Лучше всего ее исполняет Фред Астер… он танцует, будто скользит…
– Как по льду в лаковых туфлях…
– Мм… А знаете, что вы на него немного похожи?
– А?
– …
– Вы так говорите из-за моего длинного лица.
– (Смущенная улыбка.)
– (Растерянный вздох.)
– Передайте мне пепельницу, пожалуйста…
– Держите…
– Это правда, мое лицо имеет форму земляного ореха.
– Да нет же, он очень красив, Фред Астер.
– Простите, что спрашиваю, но… Сколько вам лет?
– Пятнадцать, а что?
– …
– …
– …ничего…
– А вам?..
– Двадцать один…
– …
– …
– Знаете…
– Что?
– Я молчу, но… мне не скучно.
– Мне тоже.
– Мне нравится молчать с вами.
– …
– …
Здесь я прекращаю фиксировать диалог двух рыб, а то читатель подумает, что я тяну резину ради лишних строк (это правда) и что он недостаточно получил за свои кровные (а вот это неправда). Как бы то ни было, я привожу в точности первый не-диалог между Уной О’Нил и Джеромом Дэвидом Сэлинджером. Сидя рядом лицом к залу, эти двое пребывали в таком ступоре, что не решались даже взглянуть друг на друга. Они смотрели на мельтешение официантов и слушали, как надрывается оркестр под висящими над ним воздушными шариками. Уна теребила салфетку, Джерри принюхивался к своему стакану, как будто что-то смыслил в мартини, другой рукой вцепившись в подлокотник своего кресла, точно страдающий аэрофобией перед взлетом. Иногда он поднимал бровь или обе. Все знают, что такое «small talk»,
[37]
а Уна и Джерри в этот вечер изобрели «silent talk».
[38]
Многословное молчание, лакуна, полная недосказанного. Все вокруг них поднимали шум по пустякам, они же проявляли немое любопытство. Это не могло не раздражать – такая внезапная глубина среди нью-йоркского легкомыслия. Эти двое, чувствовавшие себя одинаково неуютно, должно быть, испытывали облегчение оттого, что могли наконец помолчать в унисон. Компания вернулась за столик, устав от флирта и танцев. Трумен смотрел на Джерри с умилением и отпускал замечания вроде:
– Говорят, Орсон снимает фильм о семействе Херст.
[39]
Ни одна газета про него не напишет!
– Кончайте пожирать ее глазами, darling. Это уже неприлично, попытайтесь хотя бы рот закрыть.
– Вы видели «Великого диктатора»? Чаплин уморителен, но странно было слышать его голос. Мне казалось, он должен быть ниже.
– Такая прелесть, когда он подражает немецкому, – вставила Кэрол. – «Und Destretz Hedeflüten sagt den Flüten und destrutz Zett und sagt der Gefuhten!»
[40]
– А что это значит?
– Это не настоящий немецкий. Ты же у нас владеешь всеми языками, когда выпьешь.
– Если на то пошло, настоящий Гитлер тоже произносит свои речи на кухонном немецком. Поэтому никто не поверил тому, что он говорил.
Белокурая Кэрол слишком громко смеялась собственным шуткам, чтобы их услышали. Ей не нравилось, когда Уна пользовалась успехом. Она не хотела ее ни с кем делить, хотела держать при себе, как младшую сестренку, которой у нее никогда не было. Она заметно злилась, потому что нервным движением доставала пудреницу и прикладывала к лицу пуховку. А вот Глория радовалась, что она не единственная «чья-то дочка» за столиком. Таков крест дочерей знаменитостей: вместо того чтобы беспечно пользоваться их именами (в конце концов, родителей не выбирают), они чувствуют себя обезображенными своей фамилией, как изящная сумочка – крупным золоченым логотипом. Но три подруги знали, как себя подать: мужчин привлекала в первую очередь их наружность. Слава и богатство родителей были лишь вишенкой (отравленной) на торте их хрупких тел. Они продолжали перебрасываться шутками, а Джерри нахмурился. Не стоило быть ясновидящим, чтобы угадать его мысли: «Да что же такое в ней есть, в этой девушке, чего нет у других? Чем так восхитило меня ее детское личико? Почему я МГНОВЕННО запал на ее брови и ее грусть? Отчего я чувствую себя таким идиотом и мне так хорошо рядом с ней? Чего я жду, почему не возьму ее за руку и не уведу подальше отсюда?»
– Лично я у Чаплина предпочитаю Полетту Годдар, – сказала Глория. – До чего шикарная женщина!
– Он всегда был знатоком женщин и выбирал себе молоденьких, – пробормотал Трумен своими отсутствующими губами.
– А меня «Великий диктатор» не насмешил. Толпам в Европе при виде Гитлера не до смеха, – обронил Джерри Сэлинджер и тут же пожалел о своей неспособности быть легкомысленным. – Интересно, сам Гитлер его видел?
В следующую секунду он вскочил из-за стола и направился было к выходу, но, остановившись, с раздражением обернулся к Уне, точно актер Royal Shakespeare Company, готовящийся эффектно покинуть сцену.
– It was nice not-talking with you, Miss O’Neil.
[41]
– Эй! Ночь еще молода! – воскликнул Трумен.
– Мне НУЖЕН блинчик креп-сюзетт СЕЙЧАС ЖЕ, не то я умру! – потребовала Глория.
– Nice not-to-meet you too, Jerry,
[42]
– тихо сказала Уна… (Чтобы скрыть бросившуюся в лицо краску, повернулась к подругам, а долговязый юноша шел к гардеробу, пытаясь отгрызть заусеницу на большом пальце левой руки.) – Странный он, этот дылда… Который час?
– Спать еще слишком рано, – ответил Капоте.
– Надо подождать, когда выпустят шарики, – подхватила Кэрол.
– There’s a great day coming mañana,
[43]
– грянул оркестр.
