* * *
Результатов проб у Юджина Френке еще не было, и Минна Уоллис устроила обед, чтобы представить Уну величайшему гению мирового кино, который искал молодую актрису на роль Бриджет, главной героини сценария под названием «Shadow and Substance» («Тень и вещество»). Чарли Чаплин пришел к Минне раньше времени. Сидя в одиночестве на полу в гостиной, Уна смотрела на огонь в камине. На ней был черный корсаж с глубоким декольте, который совсем не подходил к более скромной длинной юбке, принадлежавшей ее матери. Магический эффект Уны – лиловый ротик, черные волосы, блестящие глаза отца, прямой нос матери – сработал по своему обыкновению. Вот что пишет Чаплин в своих мемуарах:
«Я никогда не встречал Юджина О’Нила, но, по серьезности пьес, представлял себе его дочь в мрачных красках. <…> В ожидании мисс Уоллис я представился и предположил, что она – мисс Уна О’Нил. Незнакомка улыбнулась. Вопреки моим опасениям, я увидел лучезарную красавицу, очаровательную, слегка загадочную и обольстительно нежную». Он сразу понял, что эта девушка сыграет важную роль в его жизни.
Уну же, всегда видевшую его черно-белым, удивили голубые глаза Чарли. Он изыскан, внимателен, ростом с нее (метр шестьдесят семь), у него то самое знаменитое лицо (только без усиков) и странная, будто танцующая, походка. На нем темно-серый костюм-тройка с голубым, под цвет глаз, галстуком. Ему пятьдесят четыре года. Он похож на Чарли, «маленького бродягу», но преобразившегося в богатого буржуа; много ли актеров стали миллионерами, играя клошаров? Я не уверен, что сегодня такое еще возможно. Разве что Жамель Деббуз: он сколотил состояние на роли калеки из трущоб парижского предместья. Жамель, со своим талантом комика и жестикуляцией, вдохновленной мимикой и танцем, мог бы быть одним из немногих духовных сыновей, которых сам Чаплин признал бы таковыми. Как все профессиональные комики, Чаплин очень серьезен, даже, пожалуй, мрачноват, но он пытается сломать лед:
– Вы давно в Лос-Анджелесе?
– Несколько недель. У меня здесь подруга, она только что вышла замуж, и моя мать тоже живет здесь.
– Минна сказала мне, что вы немного играли в театре в Нью-Йорке.
– О, совсем маленькую роль в мюзикле… Ничего особенного… Инженю в «Блондинке или рыжей» прошлым летом, в театре «Мэпплвуд»…
– Эта пьеса недурна. А почему вы хотите быть актрисой?
Уна задумывается. Заливается краской, потому что знает, что это серьезный вопрос. Чарли чувствует неловкость. Они оба робеют друг перед другом. А между тем Чарли – известный дамский угодник (на самом деле все спутницы отравляли ему жизнь, интересуясь только его деньгами или пользуясь им, чтобы сниматься в кино). Не исключено, что робость Уны – штука заразная: всякий раз, когда она встречает новых людей, повисает молчание. Со временем она привыкла к этому феномену и полагает, что сама виновата: в обществе ей нет равных по части создания дискомфорта.
– Вы не обязаны отвечать… – говорит Чаплин. – Я задал вам нескромный вопрос?
– О нет, не в вопросе дело, дело в ответе. Я хочу быть актрисой, потому что я неинтересна, потому что не знаю, кто я, и чувствую себя никакой, пустой, полой, потому что если меня просят оставаться собой, я не знаю, что это значит, потому что мне всегда хочется, чтобы кто-то другой подсказывал мне, что я должна говорить. Еще я хочу быть актрисой, чтобы все мне аплодировали и любили меня, но это второстепенно, главное – то, в чем я вам сейчас призналась. Вот. Я хорошо ответила, господин Бродяга?
Молодая женщина была пунцовой, но в глазах ее, влажных, пронзительных, светился вызов. Когда взгляды Уны и Чарли встретились, их глаза одновременно наполнились слезами. Так что неверно было бы говорить об «ударе молнии» – скорее о наводнении. Будь я Борисом Вианом, написал бы здесь то, что он пишет о встрече Колена и Хлои в «Пене дней»: «Кругом воцарилась гробовая тишина, и он почувствовал, что весь остальной мир отныне не стоит для него выеденного яйца».
[80]
К счастью, тут вошла Минна Уоллис, иначе эти двое утонули бы, что могло показаться поистине странным. Если бы я писал книгу по-английски, подошло бы прилагательное «awkward», означающее одновременно «странный» и «затруднительный».
– Простите за опоздание, – извинилась Минна, – но признаюсь, я нарочно не спешила, чтобы дать вам время познакомиться. Что вам налить?
– Джин-тоник, пожалуйста, – попросил Чаплин.
– Мне то же самое, спасибо, – сказала Уна. – Не беспокойтесь, как дочь алкоголика, я переношу джин без проблем.
– Уна, – вновь заговорил Чарли, – могу я задать вам еще один нескромный вопрос, обещаю, что он будет последним?
– Да.
– Сколько вам лет?
– Семнадцать.
– Боже мой, – воскликнул Чарли, – мне втрое больше! Обычно я годился моим актрисам в отцы, но теперь впервые мог бы быть дедом.
– Не вижу в этом ничего плохого. Я куда зрелее вас.
– Это верно, вы не разгуливаете в дырявых башмаках, с тросточкой, в слишком широких штанах и котелке.
– Вы тоже – в нерабочее время.
Чарли рассмеялся – а Чарли нечасто смеялся чужим шуткам. Такое взаимопонимание с одной из величайших звезд было возможно лишь при условии, что девушка совершенно пьяна или пресыщена дальше некуда. Или же прилетела с другой планеты. Чаплин был очарован: тридцать лет он жил на широкую ногу в Лос-Анджелесе, но ни разу не встречал инопланетянок, кроме разве что Полетты Годдар, его последней жены, с которой он прожил дольше всего и самой умной из всех. Кто читал «Голливудский Вавилон»,
[81]
знает, что Чаплин любил молоденьких девушек и нажил из-за этой склонности массу проблем: суды, скандалы, сплетни. Однажды Чаплин похвастался, что до пятидесяти лет переспал с двумя тысячами женщин. Его второй женой была Лилит Макмюррей, в двенадцать лет сыгравшая роль ангела в фильме «Малыш»: она забеременела от него в пятнадцать, а на момент их тайного бракосочетания в Мексике ей было шестнадцать, а ему тридцать пять. Американская пресса едва не растерзала его тогда, и с тех пор он проявлял бдительность, когда ему нравилась молодая женщина. Однако спокойствие Уны его успокаивало: эта девушка не пыталась продать себя как товар или привлечь его, хлопая ресницами на манер Бетти Буп.
[82]
Она была хорошо воспитана и скромна, а это все, что ему требовалось после тридцати лет семейных разочарований: немного искренности и простодушия. Не очередная женщина-вамп, которая вертела бы им как хотела, а бескорыстная простушка, расположенная к нему и не видящая в нем врага: не укротительница плейбоя, не охотница за банковским счетом, не подстилка под режиссера – даже роль будущего отца своих детей она к нему не примеряла, по крайней мере в первый вечер.
