И далее Силверсливз удостоился чести лицезреть еще одно свойство, которым славился королевский род: ярость Плантагенета.
– Гаденыш!
Лицо короля Генриха вдруг так налилось кровью, что потемнело до охристого оттенка, как если бы ожило некое деревянное изваяние из древней королевской гробницы. Глаза до того покраснели, что чуть не пылали. Он придвигался к Пентекосту, пока едва не соприкоснулся с ним лицом, и в нос, на французский лад, сначала шепотом и дальше повышая голос до бешеного ора, изложил свое монаршее мнение:
– Носатый сукин сын! Святоша недоделанный, лицемер! Решил, что обманул виселицу? – Голос стал громче. – Вообразил, что можешь провести короля, жаба похмельная? Да?! – Он вперил взгляд прямо в глаза. – Не слышу! Отвечай!
– Нет, сир, – пролепетал Пентекост.
– Отлично! – Король уже гремел. – Ибо не выйдет! Христовым нутром клянусь тебе, что не выйдет! Я лично возобновлю твое дело! Выужу тебя из-под епископовой рясы. Я распорю тебе брюхо! Будешь висеть, пока не сгниешь! Понял? – И вот он излил уже всю свою родовую ярость: – Ты отведаешь моего правосудия, увертливый куль с дерьмом! Ты у меня почуешь могилу!
Последнее явилось уже не выкриком, но утробным воплем, эхом разнесшимся по изломанным просторам Вестминстер-Холла.
Силверсливз повернулся и побежал. Он ничего не мог с собой поделать – помчался по Вестминстер-Холлу, вылетел из помещения Суда общегражданских исков, миновал выстроившиеся в ряд колонны Суда королевской скамьи – и через огромный резной портал выскочил во двор. Пентекост устремился мимо аббатства в береговые ворота и через Тайберн; пролетел по берегу Темзы до Олдвича и дальше, мимо Темпла и через Флит; ворвался в город, взбежал на Ладгейт-Хилл и обрел убежище в Сент-Мэри ле Боу. И просидел там, дрожа, добрый час.
Теплым днем в конце сентября на скамье перед вереницей строений на восточном краю Смитфилда спокойно сидели и ждали мужчина и женщина. Мужчина, одетый в серую рясу и сандалии, был брат Майкл.
Женщине было вечных двадцать два. Она была крепкой и невысокой; на лице застыло выражение дружелюбной решимости; левый глаз лукаво косил, и только рыжие волосы, туго затянутые назад, выдавали в ней принадлежность к датскому роду Барникелей. Возможно, на что-то еще намекала легкая сконфуженность, скрывавшаяся за решительностью.
– Я должна хорошенько подумать, – говаривала она часто, – иначе все перепутаю.
Но это не лишало ее главного: она твердо знала, чего хотела. Женщина тоже носила серую рясу, и звали ее сестра Мейбл.
Здания позади были сравнительно новыми. Прошло меньше пяти десятилетий с тех пор, как светский придворный, любимый королем за ум и остроты, внезапно испытал видение, отошел от мира и основал приорство и больницы, посвятив их святому Варфоломею. Приорство было богатым и пышным. Больница – скромной.
В больнице Святого Варфоломея как раз и помогали брат Майкл и сестра Мейбл. Последняя заговорила:
– Наверное, он не придет. – Монахиня боялась не за себя, но за кроткого брата Майкла. – Будь осторожен, – предупредила она серьезно. – У него черное сердце.
Врата ада уже разверзлись, демоны изготовились увлечь его вниз. Ибо она не сомневалась, что в Лондоне не было человека злее того, которого они ждали. Их задача в тот день заключалась в спасении его души.
– Придет. Матушка заставит, – безмятежно откликнулся брат Майкл и, видя, что она все еще сомневается, с улыбкой добавил: – Ты хранишь меня, сестра Мейбл, и я не боюсь.
Мейбл Барникель приходилась сестрой торговцу рыбой, который ненароком нанес серьезнейший ущерб судну олдермена Булла. Многие посмеивались над ней за спиной, однако зря, ибо она была смиренная душа.
С самого детства Мейбл внимательнейшим образом прислушивалась ко всем, кого считала мудрым, всячески силясь осмыслить непостижимый окружающий мир. В итоге, сочтя идею усвоенной и тем удовлетворившись, она хваталась за нее со рвением утопающего, цепляющегося за соломинку.
Ей было тринадцать, и стоило начаться созреванию, как она обнаружила, что гореть ей в адском огне. Причина столь печального положения дел очень проста. Такой уж она уродилась.
– Беда в том, – признавалась она буднично, – что я женщина.
Так объяснил ей приходской священник. Он выступал с проповедью об Адаме и Еве и воспользовался случаем сурово предостеречь прихожанок:
– Помните Еву, о женщины, если хотите спасти ваши души. Ибо в женской природе поддаться разнузданности и грехам плоти, равно как и смертному греху. Женщинам особенно грозит ад.
Это был убеленный сединами старец, перед которым Мейбл преклонялась. Проповедь напугала ее, и при очередной встрече она взмолилась:
– Отче, почему женщины больше склонны ко греху?
Старик добродушно улыбнулся:
– Это заложено в их природе, дитя. Господь создал женщину слабейшим сосудом. – (Это было давнее убеждение, восходившее к самому святому Павлу.) – По образу и подобию Божьему создан мужчина, чадо мое. Мужское семя передает сие совершенное сходство. Женщина же есть простое вместилище, где семя созревает, а потому ниже. Она все же может достичь небес, но ей, как низшей, это труднее.
Мейбл переваривала эти авторитетные сведения несколько дней. Кое-что по-прежнему ставило ее в тупик, и вот она, боясь прогневать доброго старика и извиняясь за докучливость, вновь приступила к нему:
– Но если мужское семя исполнено совершенного сходства, то как получается, что женщины рождаются тоже?
Священник ничуть не разгневался и положил руку ей на плечо.
– Правильный вопрос, – ответил он. – Видишь ли, семя бывает ущербным. Но это – и в том одно из чудес Божественного творения – бытует по необходимости, дабы имелись сосуды для продолжения человеческого рода. Это все?
– Отче, я дивлюсь еще вот чему, – отозвалась она кротко. – Если дитя рождается лишь от мужского семени, то почему дети часто похожи не на отца, а на мать?
К ее облегчению, старик буквально просиял:
– Божье провидение воистину удивительно. Ты мыслишь как врач, дитя мое! Точного ответа на твой вопрос не существует, но великий философ Аристотель, – священник улыбнулся этому подтверждению его собственного учения, – полагал, что младенец, вызревая в утробе, питается материнскими соками, которые могут оказывать определенное влияние. Посему можешь считать, что дело в этом.
– И последнее, отче, – смиренно сказала она. – Коль скоро женщине так трудно спастись, то что мне делать?
На сей раз священник нахмурился, но не потому, что пришел в раздражение, а потому, что не знал.
– Сложно сказать, – ответил он наконец. – Молись усердно. Повинуйся мужу во всем. – Он помедлил. – Некоторые сказывают, дитя мое, что только девами небеса покоряются с легкостью. Правда, эта стезя не для всех.
Из той сердечной беседы Мейбл усвоила три вещи: во-первых, женщины суть низшие существа; во-вторых, у нее самой может иметься талант к врачеванию; в-третьих, девство являлось самым верным путем на небеса. В первом и последнем усомнился бы мало кто из ее современников.
