Пентекост Силверсливз прятался в толпе и с ужасом наблюдал.
Они стояли на открытом участке ярдов четыреста в ширину сразу за западным углом городской стены. Солнце высушило грязь, и место напоминало площадку для парадов. На западном краю начинался пологий спуск к руслу, по которому струился Холборн, пока не превращался во Флит. Ближе к центру высилась купа вязов. Перед ней поблескивал небольшой пруд для купания лошадей и водопоя.
Это был Смитфилд. По субботам здесь шумел конный рынок, а возле вязов иногда свершались казни. В пруду, близ которого ныне стояла толпа человек в четыреста, осуществлялись некоторые важные судебные процедуры.
У воды, помимо юноши, не имевшего на себе ничего, кроме набедренной повязки, стояли еще два юнца, два бейлифа, дюжина олдерменов, шериф и сам юстициар Англии.
Имело место покушение на мастера, одного из подмастерьев убили. Все злоумышленники были установлены, ибо они, рассчитывая легко отделаться, выступили свидетелями обвинения и донесли друг на друга. Преступление совершилось в ночь коронации принца. Король Генрих настолько разгневался, что поручил своему представителю заняться делом лично.
– Пусть всех осудят в три дня, – повелел он.
И вот, по кивку юстициара, юноше связали руки и ноги. Затем, удерживая за лодыжки и плечи, подняли и начали раскачивать.
– Раз! – заревела толпа. – Два! Три!
Тело Ле Блона выгнулось в воздухе и плюхнулось в воду. Толпа, вдруг примолкнув, выжидающе уставилась на место падения.
Право Генри Ле Блона на жизнь подвергли испытанию.
Подобных испытаний в Англии существовало великое множество. В гражданских распрях вольные предпочитали беспристрастный суд коллегии короля Генриха, но, если речь шла о преступлениях серьезных, вроде убийства или изнасилования, такое деяние не решались доверить несовершенному людскому суду. Поэтому, несмотря на все ширившееся неодобрение духовенства, подобные случаи выносились прямо на Божий суд. Женщинам обычно вручали раскаленное докрасна железо и проверяли, чем кончится: невинным заживлением ожогов или преступным гноением. Мужчин испытывали быстрее – водой. Это было очень просто. Если молодой Ле Блон поплывет, то будет признан виновным.
Выжить в таком испытании почти невозможно. Для доказательства своей невиновности он должен был утонуть, лучшим же способом добиться этого оказывалось снижение плавучести путем изгнания всякого воздуха из легких. Но в этом случае он, разумеется, рисковал захлебнуться, если его не поспешат выловить. Испуганные люди инстинктивно делали глубокий вдох и оставались на плаву. Толпа безмолвно ждала. Затем взревела.
Генри Ле Блон дрейфовал.
На его месте должен находиться он. Он был там с Ле Блоном и двумя другими. Боже Всемогущий!
Но Пентекост Силверсливз был свободен по очень простой причине: он принял сан.
Из всех клерикальных привилегий не нашлось бы льготы важнее, чем право любого духовного лица на суд церковный, каким бы мелким ни был его сан и каким бы ни было его злодеяние. Такие люди именовались преступными клириками. Эта система была открыта для злоупотреблений, и короля Генриха в его распре с бывшим товарищем Бекетом ничто не взбесило сильнее, чем отказ архиепископа ее реформировать.
– Да ваши церковные суды либо оправдывают своих, либо налагают епитимью и тем ограничиваются. Вы покрываете последних мерзавцев! – обвинил он.
– Сир, привилегия Церкви священна и неприкосновенна, – возразил Бекет. – Это дело принципа.
Правда, повинные в преступлениях тяжких должны были лишаться сана и передаваться королевским судам.
– Но ты и этому противишься! – негодовал король Генрих. – Это возмутительно!
И многие разумные представители духовенства считали, что он прав. Однако Бекет уперся и предпочел изгнание; проблему же еще предстояло решить.
Суд над Пентекостом Силверсливзом состоялся накануне. Слушание спешно провели в соборе Святого Павла – в доме епископа Лондонского. Процедура оказалась суровой.
Гилберт Фолиот, епископ Лондонский, был аристократом. Кожа лица его, тонкого и желтоватого, напоминала старинную велень, натянутую на череп. Кисти были худые, как клешни. У него не было времени ни на преступных клириков, ни на Бекета, которого он считал заурядным болваном. Когда его ястребиные глаза вперились в дрожащего носатого клирика, он испытал лишь презрение.
– Тебя надлежит предать королевской казни, – изрек он сухо. Однако сделать ничего не мог.
Ибо церковный суд по-прежнему следовал древним правилам клятвоприношения. Если обвиненный клирик заявлял о своей невиновности и мог предъявить достаточно солидных свидетелей, готовых поклясться в этом, он невиновным и признавался. Невзирая на то, что Пентекоста назвали все его сообщники, ныне страдавшие от намного более строгого королевского суда, семейство Силверсливз вывело двух священников, архидиакона и трех олдерменов – либо своих должников, либо подвергнутых шантажу; те присягнули перед епископом, что юный Пентекост и близко не подходил к месту преступления.
– Посему я обязан счесть тебя невиновным, – произнес Фолиот, взирая свысока на Силверсливза и его свидетелей. – И раз формально это так, тебя нельзя передать в руки королевского правосудия. – Затем он с холодной угрозой добавил: – Однако я сохраняю за собой право иметь свое мнение об этом деле и говорю: сколь хватит моих сил, ни ты, ни твои лживые свидетели не дождутся повышения в этой епархии.
На этом он взмахом руки велел им удалиться.
Остальные двое плавали. Все оказались виновны. Теперь, по особому распоряжению короля, надлежало немедленно привести приговор в исполнение. Силверсливза трясло.
Именно в это мгновение он перехватил взгляд крепыша с белой прядкой в волосах. Тот стоял всего в тридцати шагах и только что повернулся. Силверсливз съежился, но мастер-ремесленник увидел его и в следующую секунду уже пробирался через толпу. Бежать бесполезно. Силверсливз застыл.
Оружейник Саймон был человеком консервативным. Он унаследовал дом и ремесло своего прапрадеда Альфреда. И все еще владел несколькими земельными участками в селении близ Виндзора, за которые выплачивал ренту. Саймон гордился своим ремесленным мастерством.
Но ему было далеко до зажиточных купцов-оптовиков – олдерменов, правивших разраставшимся городом.
– Наша работенка не про них, – говаривал он. – Руки побоятся испачкать. Они и к своему-то добру едва прикасаются. А детки у них слишком гордые, чтобы вообще трудиться. Считают себя благородными. – Тут он сплевывал. – Но ничего подобного! Простые торгаши, не лучше меня.
Вторжение в дом недорослей и убийство любимого подмастерья не только потрясло его, но и откровенно разгневало именно тем, что он усмотрел в этом презрение к своему сословию.
– Нет, они не лучше нас! Они хуже! – бушевал оружейник. – Обычные бандиты!
Этим он и займется – выведет их на чистую воду. Справедливость должна восторжествовать. Он прибыл в Смитфилд удовлетвориться отмщением.
