Горел собор Святого Павла. Огромный серый сарай, почти шесть веков нависавший над городом; темный и древний дом Бога, стоявший стражем на своем западном холме со времен норманнов и переживший громы, молнии, опустошения, – сей древний собор Святого Павла медленно рушился на глазах у толпы. Обиджойфул смотрел на это больше часа.
Затем развернулся и зашагал по Флит-стрит. Приблизившись к Темплу, он увидел компанию юнцов. Они приперли к стене какого-то паренька и, похоже, намеревались поступить с ним круто. Донесся возглас:
– Давайте-ка вздернем его!
Обиджойфул на секунду замешкался. Всего-навсего молодняк, но добрый десяток, и все ребята дюжие. Он перешел улицу, чтобы не связываться, и продолжил путь к Темплу. Парнишка позади снова вскрикнул. И тогда Обиджойфул остановился, ему стало стыдно.
Он так и не рассказал родным об участи Марты. С того момента, как он пятился по горевшей улице, Обиджойфул твердил себе, что ничего не мог сделать. Ему настолько хотелось, чтобы это стало правдой, что он сумел проспать целую ночь в уверенности, что так и было. И он продолжал пестовать в себе эту веру, пока шел в Сити и всю дорогу до Ладгейта. Но там он увидел Мередита.
Доктора Мередита, сына проповедника. Мередита, который, в отличие от многих его собратьев по ремеслу, остался в зачумленном Лондоне и много раз, безусловно, рисковал жизнью. Мередита, который кротко, без всяких притязаний на религиозную убежденность, продемонстрировал душевную стойкость.
А он? Этот вопрос, подобный стреле, пробивающей доспехи, преодолел защитную броню Обиджойфула и причинил ему жестокую боль. Малодушие. Пусть Марту не удалось бы спасти – пытался ли он всерьез? Разве не струсил, когда сбежал по тем ступенькам? И до него вдруг дошло: пройдешь стороной – докажешь свою вину. Он повернул обратно и через миг уже стоял перед юнцами:
– Что он натворил?
Паренек открыл было рот, но его осадили.
– Он поджег Лондон, сэр! – загалдели те.
Слухи поползли накануне. Такой пожар не мог возникнуть случайно. Думали на голландцев. Но большинство – возможно, половина добропорядочных лондонцев – придерживалось другого, куда более веского подозрения. «Это работа католиков, – говорили они. – Кому еще такое понадобится?»
– Но я не католик! – завопил бедняга на своем ломаном английском. – Я протестант, гугенот!
Гугенот. Невзирая на страх англичан перед папистскими симпатиями Стюартов, Английское королевство казалось поистине безопасной гаванью любому протестанту из католической Франции. В 1572 году французский король, отличавшийся глубокой набожностью, истребил их несметно; на поколение они защитились Нантским эдиктом. Но эти праведные французские кальвинисты продолжали терпеть лишения, а потому текли в Англию скромным, но непрерывным ручейком, где им дозволялось служить свои службы, не бросаясь в глаза. Их стали называть гугенотами.
Обиджойфул прикинул и решил, что парнишке не больше семнадцати. Худощавый, смышленого вида мальчуган с каштановой шевелюрой, но самым примечательным в нем были очки, сквозь которые он близоруко таращился на своих мучителей.
– Ты протестант? – осведомился Карпентер.
– Oui.
[62]
Клянусь! – ответил тот.
– Но он иностранец! Прислушайтесь, – заявил один из недорослей. – Давайте проучим его!
Обиджойфул набрался храбрости. Закрыв собой паренька, он твердо произнес:
– Меня зовут Обиджойфул Карпентер. Мой отец Гидеон сражался бок о бок с Кромвелем, и этот парнишка – нашей веры. Оставьте его в покое или сперва придется разобраться со мной.
Неизвестно, чем закончилось бы дело, не появись со стороны Сент-Клемент Дейнс конный разъезд герцога Йоркского. Юнцы нехотя отступили, и вскоре он остался наедине с юным гугенотом.
– Где ты живешь?
– Возле Савоя, сэр, – произнес юноша.
Карпентер знал, что там находились маленькая община протестантов-французов и церковь. Он предложил проводить того до дому.
– Недавно здесь? – расспрашивал он, пока они шли.
– Я приехал вчера. К дяде. Я часовщик, – объявил мальчуган.
– Понятно. Как тебя звать?
– Юджин, сэр. Юджин де ла Пенисье.
– Де ла – что? – Обиджойфул покачал головой. Французское имя было для него чересчур. – Мне в жизни не выучить, – признался он.
– А как это будет по-английски? – спросил Юджин.
– Хм, – задумался Обиджойфул. Единственное сколько-нибудь подходившее английское слово было довольно заурядным. – По мне, так лучше будет Пенни.
– Юджин Пенни? – с сомнением переспросил паренек и задумался. Затем просветлел. – Сэр, вы спасли мне жизнь. Вы очень смелы. Если говорите мне называться Пенни… Alors…
[63]
– пожал он плечами и улыбнулся. – Значит, Пенни! И как мне потом найти вас, сэр, чтобы поблагодарить должным образом?
– Это лишнее. Мой дом все равно сгорел. Но мое имя – Обиджойфул Карпентер. Я резчик по дереву.
У Савоя они расстались.
– Мы еще увидимся, – пообещал Юджин. Уже повернувшись, чтобы уйти, он вдруг добавил: – Насчет ребят, что хотели меня убить… Они не такие уж дураки. Non. Потому что этот пожар… конечно, он дело рук католиков.
А пламя все бушевало. Собор Святого Павла исчез, превратившись в громоздкие черные руины, сгинули Гилдхолл, Блэкфрайерс, Ладгейт. За вечер вторника и среду пожар даже вышел за стены, охватив Холборн и Флит-стрит. Церкви Сент-Брайдс не стало. Заслон огню создали лишь зеленые насаждения вокруг Темпла, которые пожар не сумел преодолеть. На востоке огромный разрыв, созданный герцогом Йорком, спас лондонский Тауэр. За этими и толикой других исключений средневековый Сити сгорел дотла.
Двоим же людям чума и пожар аукнулись кризисом, скорее, внутренним. Для доктора Мередита чума явилась глубочайшим фиаско. Он открыто признал, что его роль свелась к облегчению мук умиравших. Медицина была бесполезна, и он это знал. Поиск продолжится, пока врачи не придут хоть к какому-нибудь пониманию. «С таким же успехом я мог спасать их души», – заключил Мередит. Взирая же из Ладгейта на полыхавший собор Святого Павла, он решил принять сан и стать священником, как изначально хотел. Ничто не мешало ему одновременно вести медицинские изыскания. Королевское общество, слава богу, никуда не исчезло.
Вот только Обиджойфула Карпентера пожар поверг в отчаяние. Простившись с Юджином, он не пошел к семье, но все бродил, смотрел на огонь, и слова паренька начинали представляться ему насмешкой. «Вы очень смелы» – да уж, действительно. Он сказал себе, что бессмысленно притворяться в неизбежности гибели Марты. «Я мог снести ее вниз и спасти, но из страха и трусости дал ей сгореть». Был ли он сыном Гидеона, духовным наследником Марты? Нет. Он был ничтожеством.
