Он опасался, что вовек не сыщет Карпентера, но через четверть часа заметил его – тот разговаривал с какими-то кентскими мастеровыми. Дукет направился к ним в надежде, что этот мрачный субъект не обозлится преследованием.
Карпентер, казалось, искренне ему обрадовался. Он держался оживленнее, чем всегда. Представив ученика своим товарищам, он взял его за руку и повел к месту, откуда был виден всадник, отдававший распоряжения каким-то людям.
– Вот Тайлер, – сказал ремесленник, и Дукет уставился на крепкого человека.
Тот был одет в кожаный колет, а смуглое лицо уже исполнилось командного вида.
Когда Дукет деликатно заметил, что Эми волнуется, а дама Барникель готовится защищать таверну от повстанческих орд, Карпентер лишь рассмеялся:
– Ты не понимаешь, это добрый народ! – Он сделал широкий жест. – Все они преданные ребята, пришли спасать королевство. Завтра на переговоры приедет сам король. Раз он услышал нас, все будет в порядке! – Карпентер улыбнулся. – Разве не здорово?
Дукету это показалось маловероятным, и он бы поспорил, не зашевелись в тот миг южный фланг лагеря. Какие-то люди тянули открытую повозку. По всему лагерю пролетел шепот, и народ уже поднимался и шел к повозке, будто влекомый чьей-то незримой рукой.
– Идем, – позвал Карпентер.
Пройдя прилично, они заняли выгодную позицию, и долго ждать не пришлось. Через считаные минуты появился Тайлер. Рядом ехал на серой кобыле высокий ширококостный человек в бурой рясе. Он спешился, взгромоздился на повозку и тотчас воззвал, огласив пустошь трубным зовом:
– Джон Болл приветствует всех вас!
И пятьдесят тысяч душ тут же притихли.
Проповедь Джона Болла не походила ни на что, слышанное Дукетом прежде. А ведь мысль наипростейшая: все люди рождаются равными. Если Бог назначил существовать господам и слугам, Он сделал бы так в момент Творения. В отличие от Уиклифа, который утверждал, что всякая власть дается Божьей милостью, народный проповедник пошел дальше. Любое господство есть зло, всем богатством надлежит владеть сообща. Без этого дела в Англии не наладятся.
Но что за слог! Поистине сей проповедник знал, как обращаться к сердцам англичан. Рифмуя и прибегая к аллитерациям, он изрекал фразы, западавшие в душу каждому. «Гордыня правит во дворцах! – восклицал он. – Властители погрязли в обжорстве! Законники предаются распутству…» И Дукет видел, как Карпентер отзывался на каждое высказывание, кивая и бормоча: «Истинно так. Истинно верно».
– Пошто лорд греется в своем особняке, а бедный Петр Пахарь
[43]
мерзнет в поле? – спросил Болл. – Пора Джону Правдивому покарать разбойника Хоба!
[44]
– вскричал он грозно. – Имейте же нынче отвагу! Вы сокрушите их. С правом и мощью! Хотеньем и уменьем!
То был насыщенный, звучный говор англосаксонских предков. Затем Болл вернулся к простой библейской теме, и так, чтобы слышал каждый, проскандировал строки, что прославили его проповеди и застряли с той поры в английских присловьях:
Когда Адам пахал, а Ева пряла,
Кто был тогда дворянином?
Он завершил речь громогласным «аминь», и толпа дружно взревела. Карпентер, мрачно сверкая глазами, повернулся к Дукету со словами:
– Разве я не говорил, что все будет в порядке?
Дукет надеялся убедить Карпентера вернуться домой, но мастеровой о том и слышать не хотел.
– Мы должны дождаться короля, – заявил он.
И Дукет, чуть слышно бранясь, остался на ночь в огромном лагере под звездами. Он много чего узнал, бродя и беседуя с жителями глубинки. Часть из них, как Карпентер, никому не желали вреда и явились помочь королю навести порядок. Они уверяли Дукета, что нужно лишь очистить страну от всякой власти. «Тогда, – твердили они, – люди станут свободны».
Парню эта мысль казалась странной. Он знал, что означала свобода в Лондоне. А именно: старинные привилегии и городские стены защищали лондонцев от королевских солдат, иностранных ремесленников и торговцев. А также что подмастерье мог стать квалифицированным, хотя и не высшей пробы ремесленником, а то и мастером. Она означала и наличие гильдий, уордов, олдерменов и мэра – все на своих местах, подобно небесным сферам. Случалось, правда, что беднота выступала против зажиточных олдерменов, особенно если те уклонялись от уплаты налогов. Но даже она понимала необходимость власти и порядка, иначе где оказалась бы свобода Лондона?
Однако в жителях глубинки юноша распознал совершенно иное представление о вещах: порядок, не установленный человеком, но более размытый, продиктованный временами года. Людской порядок виделся им не надобностью, как лондонцу, а бременем. «Зачем землице господин?» – спросил один. Они мечтали стать свободными земледельцами, как англосаксы в старину.
Дукет заметил и кое-что еще. Будучи спрошены, откуда они, почти все крестьяне гордо именовали себя кентцами, будто речь шла о племени. Окажись он на другом берегу среди эссексцев, результат был бы тот же. Англы, юты, разные группы саксов, датчане и кельты – Англия, как всякая европейская страна, оставалась мозаикой, составленной из старых племенных земель. И Дукет тем вечером начал понимать то, что было ведомо всем мудрым правителям Англии: Лондон – коммуна, но графства во времена смут неизменно тяготели к порядкам древнейшим.
Если, как клялся Карпентер, жители Кента не желали зла королю, то в прочих намерениях Дукет был не столь уверен. Когда он поинтересовался мнением одного малого о проповеди, тот ответил:
– Он просто обязан стать архиепископом Кентерберийским.
– И станет, как прикончим нынешнего, – мрачно подхватил его товарищ.
Отходя ко сну, Дукет обдумывал эти слова.
Рассвет посулил еще один погожий день, но парень проголодался, а в лагере, похоже, не было никакой пищи. Он прикинул, что произойдет дальше. Но не успело солнце толком взойти, как вся честная компания, повинуясь приказу Тайлера, потянулась с пустоши по широкому живописному склону к Темзе и Гринвичу. Дукет же увидел, что на другом берегу точно так же собирается эссекская орда.
Они прождали час. Прошел и другой. Дукет уже собрался уйти, когда заметил большую ладную барку, которая в сопровождении еще четырех шла к ним на веслах. Прибыл юный король. Дукет смотрел, захваченный зрелищем. Барка была полна разодетыми господами – великими людьми королевства. Но впереди, у всех на виду, стоял подросток, в личности которого никто бы не ошибся, – высокий, стройный, с соломенно-желтыми волосами. Ричарду II исполнилось четырнадцать, и он уже принял бразды правления в свои руки. Совет под предводительством устрашенного и потерявшего надежду архиепископа умолял его не ходить. Но сын Черного принца имел отвагу. «Хорош», – подумал Дукет, глядя на его силуэт в утреннем свете.
