Замечательнее всего то, что войны даже приносили прибыль. Английские купцы почти бесперебойно продолжали торговать с Фландрией, ганзейскими портами на Балтике, Италией и Бордо. Доходным делом стали и поставки для армий. А победы над французами принесли столько трофеев и выкупных денег от пленных рыцарей, что король Эдуард годами не испытывал нужды в налогообложении своего народа.
И вот ясным майским утром в Лондон прибывал пленником сам король Франции – человек утонченный и обаятельный, захваченный в прошлогоднем сражении. Явился и героический Черный принц, достойный предводитель нового ордена Подвязки, учрежденного отцом. Соблюдая всяческую любезность и больше смахивая на оруженосца, он трусил на своей лошади бок о бок с пленным монархом. Неудивительно, что лондонцы стеклись приветствовать сей безупречный цвет рыцарства.
– Выкуп будет роскошный! – заявляли они.
И в тот миг, когда процессия достигла мэра, Гилберт Булл, стоявший позади на склоне, набрался храбрости и обратился к девушке-соседке:
– Я решил жениться на тебе.
Та вскинула глаза:
– А можно мне хоть слово молвить?
– Нет, – ответил он любезно. – Вряд ли.
Она улыбнулась. Ей хотелось мужа, умеющего решать. Улыбнулся и он, благо в такой и нуждался.
Шестьдесят лет назад Уильям Булл в негодовании удалился от дел в Боктонское поместье, оставил торговлю и посвятил себя делам сельским. Так же поступили его сын и внук. Но следующему поколению, где оказалось два здоровых сына и только одно поместье, предстояло что-то менять. В материковой Европе его можно было разделить. Но английские короли, посчитавшие, что это затруднит сбор пошлин с их феодалов, все жестче настаивали на праве первородства и наследовании старшим сыном. И если Боктон отходил старшему, то как быть с младшим, Гилбертом?
Конечно, существовала Церковь. Но священничество уже почти целиком практиковало безбрачие, а к этому у юного Булла душа не лежала. Можно было сделать карьеру военного. В возрасте четырнадцати лет он отправился с Черным принцем и бился при Креси. Опыт оказался насколько захватывающим, настолько и страшным, но дал ему возможность увидеть суровую реальность войны.
– Правда в том, – сказал он по возвращении отцу, – что наши солдаты и командиры, когда не сражаются, рыщут по французской глубинке. Если я найду покровителя, то, может быть, и возвышусь, иначе же буду немногим лучше разбойника.
– Тогда ступай-ка в Лондон, – предложил родитель.
Торговля. В этом случае Англия опять же стояла особняком. Когда французский аристократ, как часто бывало, женился на купеческой наследнице, он брал ее деньги, но с торговлей никогда не связывался. Однако, несмотря на то что нормандские короли и Плантагенеты ввозили в Англию рыцарей, разделявших такие взгляды и по-прежнему составлявших костяк высшей аристократии, эти континентальные обычаи так и не укоренились. Торговец Булл выкупил Боктон всего через век с небольшим после Нормандского завоевания. Еще через столетие туда удалился Уильям Булл. Перед рождением Гилберта боктонские Буллы уже ничем не отличались от прочих джентри, среди которых попадались и рыцари, и бывшие олдермены, проживавшие в окрестных кентских поместьях. Они говорили по-французски не хуже, чем по-английски, иные кое-как писали на латыни, нанимали рыцарей охранять свои вотчины, как правило за наличные, а не на правах землевладения, и даже воспринимали аристократические предрассудки. Но они помнили, откуда взялось их богатство, а их младших сыновей, когда те возвращались в Лондон сколачивать новое состояние, продолжали считать джентльменами.
[37]
Англия, таким образом, оставалась феодальной, однако на северном острове спокойно уживалось весьма неоднородное общество англосаксов и датчан.
Молодой Гилберт Булл отправился в Лондон. Он стал торговать тканями – льном и импортным сукном. Располагая деньгами, высокопоставленными родственниками и друзьями, он вскоре преуспел и вот теперь нашел себе жену.
Разумнее выбора было не придумать – дочь крупного ювелира со связями в среде джентри, с солидным приданым. Она была невысока, миловидна и полна жизни, хотя большие темные круги вокруг глаз придавали ей вид чуть утомленный. Она полностью разделяла мировоззрение Булла и, насколько он мог судить, не привнесет в его жизнь никаких неприятностей. Они были обречены на счастливый долгий брак.
Гилберт был чрезвычайно покладистым малым. Решительно все считали его человеком надежным; как истинный Булл, он никогда не нарушал данного слова, а если украдкой почитывал книги и обнаруживал интерес к математике, то эти мелкие слабости пребывали под его полным контролем. Означало ли это, что в его упорядоченной вселенной не было изъяна? Быть может, только одно: мрачное воспоминание, общее для многих, и оно понуждало его к чрезмерной осторожности, избыточному стремлению держать окружающий мир в узде. Никто, однако, не совершенен – так говорил он себе с привычной основательностью.
1361 год
Была весна, зодиакальная пора Тельца – Быка, Булла. Два вечера подряд над горизонтом вставала Венера, лучившаяся любовью.
С утра пораньше прошел ливень, но теперь влажный ветер с юга мчал по бледно-голубому небу пушистые облака; на солнцепеке за рекой сверкал Лондон, и от земли поднимался пар. Двое мужчин стояли на южном конце Лондонского моста и смотрели на младенца.
Того посадили, прислонив к пустому бочонку у шумной дороги. Ребенок выглядел сытым и был завернут в белый платок, еще вполне чистый. Дитя казалось довольным, но родители не показывались.
– Бросили, а? – спросил мужчина помоложе.
Ему еще и двадцати не исполнилось, но темно-каштановая борода уже делилась надвое. У него было широкое умное лицо, глаза же будто вбирали все без остатка. Его спутник кивнул. Тот, кто оставил здесь младенца, наверняка рассчитывал, что кто-нибудь из прохожих сжалится.
– Сколько ему, по-твоему?
– Месяца три, – ответил Булл.
– Гилберт, он на тебя глядит. – (В малыше даже сейчас угадывался мальчик, и он, конечно, с интересом таращился на тучную фигуру Булла.) – Жаль его, – продолжил младший.
Нежеланные младенцы иногда заканчивали жизнь в реке.
Булл вздохнул. У него был большой дом. Он, безусловно, мог позволить себе взять малыша.
– Я бы приютил его, – начал он, – но риск…
Досказывать было незачем. Оба поняли.
Ребенок мог нести смерть.
Мрачная память. С первого появления миновало тринадцать лет. Астрономы предупреждали об ужасной катастрофе, но к ним не прислушались.
За год до того случился неурожай, и многие лондонские бедняки голодали. Зима выдалась лютой. А затем хлынул дождь. Дождь, не стихавший дни напролет. Дождь, которого хватило, чтобы Темза вышла из берегов и подступила к Ладгейту. Дождь, потоками сбегавший по склонам Корнхилла и переполнявший желобы Уэст-Чипа. Дождь, заливавший стоки, затоплявший улицы и превращавший проходы между домов в черные грязевые лужи. Дождь, наполнявший подвалы илом, вонь от которого пробивалась между половиц. Дождь, топивший по криптам крыс. Дождь просочился до самых печенок города. Но ни один город, даже Лондон, не мог содержать столько влаги, и когда ненастье наконец закончилось, древнее место могло лишь потеть накопленным злом, исторгая под желтоватым солнцем дыхание сырое, нездоровое и отвратительное.
