— Тогда это, наверно, означает развод?
— Да, — ответил папа.
Тут Шустрик схватил торт и швырнул его через гостиную. Ни с того ни с сего, не сказав ни слова! Торт вылетел за дверь, в прихожую, как летающая тарелка-фрисби, шлепнулся на пол рядом с телефонной тумбочкой и развалился на несколько темно-коричневых кусков. А весь пол вокруг покрылся брызгами шоколадного крема.
Шустрик убежал к себе в комнату, а я сказала папе, что ему лучше уйти. И он весьма проворно удалился. Еще и прошептал, трагически наморщив лоб, что-то вроде:
— Когда-нибудь вы сможете меня понять!
Не знаю, что бы мы делали, если б не Вуци. Он просто душа-человек. Собрал с пола коричневые куски и остатки крема, потом на кухне соорудил из всего этого нечто круглое и щедро посыпал какао. И сказал:
— Нельзя, чтобы такой хороший торт пропал. Папаши — отдельно, а торты — отдельно.
Я выманила Шустрика из его комнаты и как могла утешила. Я бы с удовольствием утешила и Ани, но совершенно не представляла себе, как это сделать. Шустрик еще маленький, и его можно, по крайней мере, гладить по голове и вытирать ему нос. Но с тринадцатилетним мальчишкой такое не пройдет. К тому же он не ревет и не вырабатывает избыточного количества соплей.
К тому времени, когда мама вечером вернулась из вязального магазина, мы вчетвером успели уничтожить весь торт. И мама этому очень обрадовалась. Судя по ее виду, она подумала: «Ну, раз мои дети съели целый торт после того, как отец сообщил им о разводе, значит, они не слишком огорчены».
Но это неправда. Я, по крайней мере, очень огорчена. И никогда бы не подумала, что смогу в такой ситуации смолотить три куска шоколадного торта! Объяснить самой себе, как мне это удалось, я тоже не могу. Единственное, что приходит в голову по этому поводу, — это изречение нашей Бабушки, которое процитировал Ани, когда мы печально поедали торт: «Кто слез на хлеб свой не ронял, тот в жизни хрен что понимал!»
[3]
И еще кое-что открылось мне за последнее время. Оказывается, разлад между родителями пробуждает любовь между братьями и сестрами. Просто удивительно: пока у нас дома все было более-менее нормально, мои братья — и маленький, и постарше — ужасно действовали мне на нервы, и я частенько мечтала, как замечательно было бы быть единственным ребенком. А еще чаще клялась в скором времени собственноручно удавить обоих! Но с тех пор как между родителями разгорелась война, я все больше и больше люблю моих братьев. В несчастье мы стали настоящими товарищами.
Пропади пропадом эти деньги
Рассказывает Ани
Я часто корил сестру за то, что она носит розовые очки, и считал, что их обязательно нужно снять. Но, похоже, я и сам не менее далек от реальности. Как бы это поточнее объяснить… В общем, у меня в мозге как бы два этажа, верхний и нижний. На верхнем этаже мозгу все было ясно с тех пор, как папа ушел, прихватив с собой чемодан: отец нас бросил, он любит Рыбу Вильму, скоро мама подаст на развод!
Однако на нижнем этаже мозг все время нашептывал совершенно другое: вдруг все не так уж плохо, папа ведь может разругаться и с Вильмой, папа ведь может сказать себе, что жизнь с детьми ему дороже всего остального! И что на самом деле он по-прежнему любит маму!
Каждый день, придя из школы домой, я незаметно открывал шкаф в коридоре и смотрел, там ли еще папины шмотки. И всякий раз успокаивался, увидев длинный ряд брюк и пиджаков, а внизу много-много пар обуви. Один мальчик из нашего класса однажды на перемене рассказал, что его отец по три раза в год уходит из дома, а через несколько недель всегда возвращается обратно. Это меня немного утешило.
«Ведь от этих взрослых никогда не знаешь, чего ждать, — нашептывал мне мозг на нижнем этаже, — они часто ведут себя странно и необъяснимо!»
Я, конечно, ничего не рассказывал Карли про свои надежды «из нижнего этажа». То, что я говорю другим, всегда исходит из верхнего этажа моего мозга.
Но недавно произошло вот что: мы с Карли вернулись из школы домой к обеду. У нашей входной двери Карли стала показывать мне, как Вуци, целуя ее, вывихнул ногу.
Вуци и Карли, кстати сказать, уже давно превратили свою дружбу в любовную связь. И демонстрируют это непрерывным лизаньем.
А с вывихнутой ногой получилось так: Вуци на прощанье целовал Карли у нашей входной двери, стоя на самом краю ступеньки. От неистовости моей сестрицы он пошатнулся и оступился, Карли рухнула на него, и вся тяжесть сестры — а она отнюдь не пушинка — пришлась на левую лодыжку Вуци.
Пока Карли изображала этот замечательный несчастный случай, дверь отворилась. На пороге стояла мама. Одетая, как на похороны дальнего родственника. Раньше такого никогда не бывало — мама дома в обеденное время. Да еще в такой одежде!
Тут верхний этаж моего мозга сказал нижнему: «Да пойми же, наконец, что папа и мама мириться уже не будут. Потому что они только что развелись!»
И нижнему этажу только и оставалось, что согласно кивнуть верхнему.
Мама приготовила нам роскошный холодный обед. Пока мы шли на кухню, я сообщил Карли, какой вывод сделал верхний этаж моего мозга. И Карли набросилась на маму. Конечно, только на словах. Она страшно возмутилась, что мы узнаем о разводе задним числом. Моя сестра явно вообразила, что нас — или, по крайней мере, ее — тоже должны были вызвать в суд. Понятия не имею, что она собиралась там сказать!
Может быть, вот что: «Господин судья, не давайте развода супругам Поппельбауэр, потому что мы, дети, против. А нас трое. То есть счет 3:2 против развода».
Но, как мама объяснила Карли, при разводе суд опрашивает детей, только если возникает спор, с кем дети останутся жить, а папа, «само собой», оставил нас маме.
После этого Карли разозлилась еще больше.
— Мы что, дерьмо собачье, что ли, — кричала она, — если за нас так вот просто решают! И вообще, как это можно — разводить с папой и нас тоже?!
Карли, между прочим, права. У нас всегда были хорошие отношения с папой. Хотя у него, конечно, всегда не хватало на нас времени. Но и у мамы на нас тоже не хватает времени! А когда папа был дома, с ним все было нормально. Само собой, по сравнению с тем, что другие дети рассказывают о своих отцах! (По крайней мере, так мне кажется с тех пор, как папа от нас ушел.)
