Роза со светло-голубого куска штукатурки свалилась мне на голову. Обломки камина поцарапали лицо. А небо оставалось пронзительно голубым.
— Фрау, фрау, где ты? — Голос Кона звучал хрипло, жалобно и где-то совсем вдалеке. Голос Кона меня больше не трогал. Мне не было больно. Обломки по-прежнему падали, но не причиняли мне боли. Меня охватило вялое равнодушие. Но то, что не было самолета, выпускающего ожерелье из бомб, казалось странным. Я закрыла глаза…
Очнувшись, я увидела, что Кон разгребает развалины. Я громко закричала, потому что мне придавило ноги. Кон наконец освободил меня от тяжести и больше не покидал. Я подумала: сейчас он оторвет мне ноги или оставит меня в развалинах. Но он меня не бросил. Тащил через руины, ругаясь и проклиная все на свете. Я повисла на его плече. Ноги мои то качались в воздухе, то ударялись о балки и стены. Разбитые очки висели у Кона на щеке. Его вычищенный мундир был весь в пыли.
Наконец Кон опустил меня на телегу. Я лежала на спине и смотрела в небо. Руины кружились вокруг меня и падали, падали…
— Фрау, тебе больно?
— Нет, не больно.
Кон мне не поверил и ощупал каждую мою косточку.
— Больно? — спрашивал он, поднимая ноги и сгибая их в коленях. Потом стучал по ребрам, дергал пальцы. — Больно? — постучал по моему горлу.
— Першит!
Кон, вздохнув, вытер грязь со лба.
— Фрау, фрау, какое счастье! Тебе повезло!
Я с трудом приподнялась и села. Болела голова. Но руины больше не кружились.
— Ты весь грязный!
— Ничего, ничего, фрау. — Кон похлопал по своим ногам. Пыль взмыла вверх.
Мы почистили вместе остатки его очков. Поплевали и протерли стекло. Но лейкопластырь больше не помогал, он был очень грязным. Кон беспомощно озирался.
В мои косички были вплетены коричневые шнурки. Я выдернула шнурки и связала их. Один конец привязала к очкам, другой обмотала вокруг головы Кона и связала концы.
— Теперь видишь?
— Ничего не вижу!
Ничего-ничего?
— Немного! Поехали!
И мы поехали. Вскоре свернули налево.
— Это здесь? — спросил Кон.
Но здесь ничего не было.
— Фрау, фрау, посмотри! Как это по-немецки называется?
— Пианино.
Наверху, между балками, кусками крыши и оконными переплетами, стояло пианино. Стояло вверх ногами: клавишами вниз, педалями вверх.
— Пианино, — повторил Кон, — пианино, красивое пианино…
Я успокоилась. Кон все-таки кое-что мог рассмотреть. Мы еще раз свернули. И тут увидели наш кукольный домик.
— Приехали!
Лошадь остановилась. Кон слез, взял мешок с продуктами.
Заколоченная дверь
Чужая бабушка
Серые носки
Варево
Другие жильцы
— Идем, фрау, идем!
Мы подошли к кукольному дому. Бабушкины окна были заколочены. Хороший признак. Мертвые ничего не заколачивают.
Входная дверь тоже была заколочена. А к двери вела тропка — узкая, вытоптанная полоска земли. Кон довольно улыбнулся.
Я побежала вперед. Последний отрезок пути шел через кухню. Одна стена была целой. У стены стояла газовая печь, даже сохранился кафель над ней. На стене висели пестрые тряпки для кастрюль и зажигалка для газа. Дверь в комнату была закрыта.
— Ее нет дома, — разозлилась я. — Раньше дверь в комнату никогда не запиралась.
Кон постучал в дверь. За нею что-то зашуршало. Кон еще раз постучал, и я постучала.
— Кто там? — голос дедушки!
— Это я! Я!
— Юли сказала, что идет русский солдат, — проговорил дед, отпирая дверь.
Длилось это долго, потому что дверь заклинило. А заклинило ее из-за осевшей стены.
— Это Кон! Он меня привез.
Наконец дедушка открыл дверь.
Я бросилась ему на шею. Дед принялся расспрашивать, что с моими родителями, почему я одна, как добралась и так далее, и так далее. Я уверяла, что и одна могу добраться, а сама теснее прижималась к деду, так, что его волосы щекотали мою щеку.
Кон стоял у двери, улыбаясь, качал головой, разглядывал темную комнату. Я отпустила наконец дедушку.
— А где бабушка?
Дед ткнул в темноту.
— Там она сидит. Боится солдат.
Бабушка боится? Это что-то новое! Бабушка никогда и ничего не боялась.
Я пошла в комнату. Бабушка поднялась мне навстречу. Она была совсем не такой, какой я ее помнила. Намного меньше и тоньше. Руки у нее дрожали. Бабушка погладила меня трясущимися руками, прижала к груди и заплакала. Всхлипывая, она бормотала:
— Ты опять со мной! Со мной!
Мне стало не по себе. Прежде всего из-за Кона. Я ведь ему рассказывала совсем о другой бабушке. О большой, толстой, сердитой бабушке. А эта была маленькой, худой и совсем не сердитой.
— Почему ты плачешь?
— Я так переживала! Так переживала! — всхлипнула бабушка и, дрожа, вновь схватилась за меня.
— У нее сдали нервы, — заметил дедушка.
— Я должен ехать, — напомнил Кон, — ехать за очками. — Он поклонился деду. — Вернусь с очками и заберу фрау.
Дед в ответ поклонился Кону. Бабушка, дрожа, стояла рядом. Она ничего не понимала. Она совсем оглохла.
— Чего он хочет? Чего он от нас хочет? У нас ничего нет! — без конца повторяла бабушка. — Что ему надо?
Кон попытался ее успокоить.
— Я ничего не хочу. Только привез фрау.
— Он ничего не хочет! — прокричал дед в бабушкино ухо.
Но бабушка все равно не поняла.
Кон отвернулся от нас, пошел через половину кухни по протоптанной дорожке.
— Он уходит! — облегченно вздохнула бабушка.
Я побежала за Коном, догнала его в том месте, где раньше была входная дверь.
— Кон, пожалуйста, поторопись, забери меня поскорей!
— Фрау, фрау, я и так тороплюсь.
Он поглядел на меня сквозь грязные, привязанные к голове очки.
— Это была бабушка?
Я смотрела на руины. Охотнее всего я бы ответила: «Бабушки нет. Она погребена под руинами». Но так врать — нехорошо. Однако моей бабушки, действительно, не было. Конечно, такой свирепой и величественной, как я описала ее Кону, она никогда не была. Но и маленькая, дрожащая, жалкая старушонка в игрушечной кухне тоже не моя бабушка.
— Махт никс, фрау, махт никс! Я скоро вернусь, заберу тебя. Очень скоро!
