Иван смеялся. Адъютант тоже. Они все еще тащили старшину. Голова его волочилась по земле. Песок, пыль, даже мелкие камешки оседали на жирном лице, смешиваясь с кровью. Старшину тащили в комендатуру — под арест.
— Жаль, — сказала я Кону, — что ты этого не видел!
— Нечего там смотреть! — ответил мне Кон.
Я попыталась ему описать старшину под остатками супа. Кон покачал головой.
— В супе не было столько овощей, сколько их было, по твоим рассказам, на Сергее.
Сергеем звали старшину.
— Может, ты ему сочувствуешь? Может, тебе его жаль?
Кон не знал, жалко ли ему старшину. Он попросил меня найти его очки. Я принялась их искать.
В постели очков не было. Они оказались под столом. Но что это были за очки! Дужки погнуты, одно стекло разбито: в нем было три трещины и посредине дырка. Вероятно, на них кто-то наступил.
Кон не сказал своего обычного «махт никс, фрау». Он попытался выпрямить дужки. Но очки сломались посредине. Кон чуть не заплакал.
— Махт никс, махт никс, — утешала его я.
— Очень даже скверно! — Кон был вне себя. — Стекло разбито! Дужка сломана!
Куском лейкопластыря он прилепил остатки очков к щеке. Некоторое время они держались. До обеда, вздыхая и ругаясь, прикрывая глаз рукой, Кон метался по кухне.
— Убери руку! — посоветовала я. — Глаз ведь не болит!
— Что значит не болит? Не болит! С открытым глазом я ничего не вижу. И другим глазом тоже!
Адъютант попытался успокоить Кона, научить его смотреть одним глазом. Кон чуть ли не час упражнялся, но ничего у него не вышло. Он потерял всякое соображение. Взял у Людмилы еще кусок лейкопластыря, залепил им глаз под выбитым стеклом. В таком виде мне он очень понравился. А Ангел, увидев заклеенного Кона, содрогнулась.
После обеда я хотела поговорить с Коном, но мне не удалось. Кон избегал меня. Раз десять я его спросила: «Кон, тебе нужны новые очки?» Но он лишь бурчал что-то себе под нос. Потом Кон постирал свои носки и рубашку. Я совсем растерялась. Он ни разу еще не стирал носков и рубашек. Я показывала всем мокрое белье на веревке у кухни, но никто им не интересовался. Они не понимали, что это удивительно непохоже на Кона.
Вечером я застала Кона на кухне. Он чистил щеткой свой мундир. Я уселась возле него.
— Как дела, фрау? — спросил Кон, но не сказал мне, зачем стирал носки и чистил мундир.
Злая, как собака, я отправилась спать. Ругалась почем зря!
— Плевать мне на друга, который сошел с ума из-за разбитых очков!
Папа успокаивал меня.
— Что из того, — добавила мама, — что он выстирал носки?
— Плевать мне на все!
— Конечно, конечно, она на всех плюет! — усмехнулась сестра.
Я швырнула в нее «Пасхальную книгу». Она заявила, что я сломала ей нос.
— Задницу я тебе сломала!
Мама рассердилась и давай ругаться, кричала, чтобы я сейчас же прекратила грубить и забыла все скверные слова, потому что я не лучше, чем пьяный кучер.
— Все говорят «задница» и «говно»! — гаркнула я.
— Я не говорю! — похвалилась сестра.
— Ты, конечно, нет! Ты сама задница!
Еще много раз я повторила «задница, задница, задница», пока мама не отвесила мне оплеуху. После чего, уткнувшись в подушку, я немного поплакала, хотя затрещина была несильной. Потом я завернулась в одеяло и закрыла глаза.
С удовлетворением я слушала, как меня защищал папа, объясняя маме, что все в доме постоянно говорят «говно» и «задница», даже он сам, когда дымит печь. Мама возражала.
— Ну и пусть все говорят. А она должна отучиться. Скоро будет нормальная жизнь, она пойдет в школу и должна забыть это!
— Тогда и отвыкнет, — заверял ее папа.
Я про себя поклялась не отвыкать от этого, не ходить в школу и все делать для того, чтобы нормальная жизнь не наступала. Я не хотела этой «нормальной жизни»!
Проснувшись утром, еще с закрытыми глазами, я прислушалась к уличным звукам. И обнаружила, что появились незнакомые мне, какие-то необычные, шорохи.
Вместе с журчаньем ручья, кашлем Людмилы, сопением Геральда кто-то фыркал и что-то стучало. Я подбежала к окну, и мне стало ясно, зачем Кон стирал носки и чистил мундир.
Кон шел по дорожке вымытый, выбритый, причесанный и свежезаклеенный. За ним ступала лошадь. Он вел ее к повозке.
Кон решил уехать!
Я влезла в свое мерзкое платье, в спешке натянула трусы сестры. Они потом болтались у меня между ног, потому что были мне велики.
Кон впрягал лошадь, когда я к нему подошла.
— Кон, куда это ты собрался?
— Еду в город. — Кон, вздохнув, достал из кармана бумажку, написанную по-русски. — Надо ехать в госпиталь, чтобы взять там новые очки, а то ведь я ничего не вижу!
Какой плут! Понятно, почему он вчера со мной не разговаривал. Он уже знал, что сегодня поедет в город, знал, что я захочу ехать с ним. И потому сразу же затряс головой, хотя я еще ничего не сказала. И завздыхал:
— Фрау, фрау, это нельзя, не положено!
— Но моя бабушка! — взорвалась я. — Кон, моя бабушка! Тебе ведь она нравится! Я должна повидать бабушку!
Кон лишь прошептал в ответ:
— Я увижу бабушку. Твой папа нарисовал мне дорогу.
Он вынул из кармана еще одну бумажку. На ней был чертеж Гернальса, главной улицы и Кальвариенберггассе. Красной точкой был обозначен наш дом.
Кон показал пальцем на телегу. Там лежало несколько одеял.
— Внизу мешок для твоей бабушки. Мама приготовила еду для нее. Если она, конечно, еще там… Не уверен, что она там.
Потом он покормил лошадь морковью.
— Я хочу с тобой!
Кон покачал головой.
— Нельзя. Никому не разрешено. Никому! — Он принялся меня утешать: — Вечером я вернусь с приветом от бабушки и дедушки. Вернусь с новыми очками.
Морковь была съедена. Кон побежал в дом. Ему надо было поставить печать на бумажку.
Как только он скрылся за углом, я влезла на телегу. Подняла одеяла, заглянула в мешок. Там были пакеты с макаронами и бобами, бутылка масла и две банки мясных консервов. Я улеглась рядом с мешком, накрылась одеялами. Одеяла были колючие и пыльные, пахли псиной, щекотали мне нос.
Услышав скрип гравия на дороге, я подумала, что идет Кон, и затаила дыхание. Но это был Геральд. Он шел к телеге, дразня по пути Ангела: «Ангел, бангел, дурацкий штангель, бэ-ээ!»
Подняв одеяло, Геральд удивился:
— Что ты здесь делаешь?
Я еще точно не знала, что делаю. Ждала, что придет Кон, обнаружит меня и сгонит с телеги. Потому и ответила:
