В Разряде Тимофей числился уже два года, с того дня, как ему стукнуло пятнадцать. Но до момента окончания школы царь Федор Борисович, да дарует ему Господь силу и здоровье, а все остальное для Русской земли он и сам способен сотворить, повелел школьных отроков до самого их выпуска из школы не брать и на смотры не имать. Так что все положенные служилому дворянину имания и умения Тимофей два года сдавал Гриве и Кошелету, донскому казаку и учителю огневого боя. И сдавал куда как успешно, за что все это время числился в особом царевом списке «стрелков вельми целких и огненному бою справно обученных». Впрочем, в таковом списке числились практически все выученики царевой школы, начиная с четвертого года обучения. Вот только Тимофей в нем никогда не опускался ниже второго десятка, а однажды был там записан ажно третьим. Именно поэтому почти весь их выпуск и торчал здесь, в Ельце, на верхнем уровне стенных бастионов, сжимая в руках особливые целевые пищали, а не хоронился в лесах и оврагах вместе с остальной поместной ратью, где им вроде как и было самое место.
Приуготовления к войне начались еще поздней осенью. Тимофей тогда учился в царевой школе, но его сотоварищи по стрелецкой сотне сказывали, что царь Федор собрал все войско и устроил большое воинское учение, какого до сего дня еще никогда и не было. Собрали все поместное войско и начали гонять его по увалам и косогорам, добиваясь того, чтобы научилось быстро рассыпаться на мелкие отряды и сотни, а потом быстро собираться в великие тысячи, да поворачивать на всем скаку быстро, будто татары, да стрелять на ходу добро. Их же, стрельцов, коих нагнали не только все пятнадцать московских приказов, числом почти девять тысяч, но еще и почти пять тысяч городовых стрельцов да вполовину от их числа городовых казаков, заставили выстроить снежную стену (ну да то дело нехитрое и привычное, завсегда так делали) да палить по ней посотенно и поприказно. Но ежели ранее этим все и ограничивалось, то нонича с этого только началось.
Потому как после всего велели палить однова, да смотрели меткость, да ругались, оной доброй не обнаруживши, да затем сызнова палить заставили. А потом выстроили помост высокий да велели уже оттуда палить. Да заряжать так шибко и шустро, как никогда попрежь того не требовали. Короче, кажный, почитай, по пяти десятков раз из своей пищали пальнул. Отчего, почитай, у всех ба-альшущий кровоподтек на плече образовался, а еще где-то полторы сотни стрельцов из разных приказов брови и лицо пожгли дюже. Да и иного хватало. Непривычно было так скоро заряжать и палить, как того царь-батюшка требовал, оттого у народа то порох рассыплется, то фитиль с поясного крюка соскользнет, то еще какой огрех случится… Но все одно царь повелел сказать, что недоволен дюже. Мол, и поместное войско шибко неповоротливо — на рысях растягивается, при поворотах весь строй рассыпает и потому с поворота атакует не дружно, а стрельцы стреляют и шибко медленно, и не вельми метко, да и пушкари тоже не порадовали. А посему повелел разработать специальну роспись занятий на цельну зиму, дабы к марту все эти недоделы устранить.
Народ, как услышал, что в марте новый сбор объявляется, так и загудел глухо. Шибко-то супротив царя Федора никто не рыпался. Он уже успел себя показать — так великих бояр в бараний рог скрутил, что они только кряхтели да помалкивали, куда уж простому люду против такого царя. Одно слово — дедова кровь… Но царь смилостивился и заявил, что весенний сбор берет на свой хлебный и зелейный кошт. Да еще и по концу сбора, коли все ему понравится, дополнительно жалованье положит. А вот это уже было совсем другое дело. За-ради такого стоило зимушку тяжеленную пищаль в руках покрутить, дабы к весне наловчиться палить так скоро, как того царь-батюшка требует…
До Тимохи же по осени другие слухи дошли. С их потока десять человек, в татарском и османском языке дюже ведающих, вызвали в Посольский приказ. Потому как на Введение намечалась отправка больших посольств в крымску и османску землю. А за месяц до того всех, кто в то посольство ехать должен был, собрали в царской вотчине, в Белкино, куда и сам царь прибыл. И почти неделю он вместе с главой Посольского приказу дьяком Власьевым шибко людишек приучали, причем всех — от самого главного до последнего конюха, что и как в землях дальних турецких говорить, ежели у кого-то османы да крымчаки либо кто иной, хоть у них служащий, да хоть по виду купец чужестранный или даже какой невольник из православных, о сем спрашивать будет. Приучение-то то было секретным, но от школьных отроков никакой секрет не скроешь. Натасканы ужо. Так вот в том приучении говорено было баять всем, будто в земле Русской великое неустроение, Самозванец-де по весне на границе объявился, бояре смуту сеют, войско поместное после голодных лет слабо да ненадежно, ну и все такое прочее. И вроде как сами послы баять должны были чистую правду, мол, и с Самозванцем расправились, и бояр утихомирили, а что войско поместное да стрельцы царю-батюшке не вельми кажутся, так за-ради того устраивает он по зиме великое воинское устроение, где все и поправит. А вот ребятам, что из школьных отроков в это посольство забирали, чтоб толмачить, как раз наоборот, все как приучено, говорить было велено. Причем по-разному: кому — сделав вид, что какой из татар или османов ему шибко понравился и он с им по дружбе своими тяготами делится, кому — что зелена вина шибко выпил и оттого язык развязался, а кому — даже и деньги за свое слово требовать…
Отчего это делается, Тимофей не понимал, и от этого непонимания у него в жилах кровь стыла. Это ж если басурмане решат, что все так на Руси плохо, они ж непременно в набег кинутся. Зачем же это делать-то? Но Тимофей, как, впрочем, и все остальные, молчал. Потому как верил своему молодому государю. Недаром тот вместе с ними и на одной лавке в классе сиживал, и в летние походы хаживал, и на кулачках либо в «подлой схватке» завсегда в стенку становился. А уж по поводу того, насколько государь разумом крепок, — о том говорить нечего. Да и благодать на нем была Пресвятой Богородицы. О том всем в Русской земле ведомо было…
В мае был выпуск. До того они три недели показывали своим преподавателям, чему за время своей учебы научились. И были те весьма пристрастны и суровы. Однако Тимофей все эти испытания сумел сдать на одни только «весьма похвально» и «отлично». После чего все были распущены по своим поместьям с наказом по осени явиться в Разрядный приказ для назначения на службу государеву, коли та помимо той, что положена по Разряду, им определена будет.
А в июне пришла весть, что крымская орда под предводительством самого хана Газы II Герая двинулась в набег. И что идет сила немыслимая и тьма-тьмущая — и крымчаки, и подручные им ногайцы, и иного народа охочего тоже вельми. Числом общим то ли семьдесят тысяч, то ли сто, а то ли и все сто пятьдесят. Короче, все, кого хан крымчаков с зимы успел насобирать… Отчего сразу поселился в землях русских великий страх. Все бывшие школьные отроки прибыли со своими поместными сотнями в лагерь, что был определен под Одоевом. Там большинство их, совсем для них неожиданно, вывели из сотен и скорым ходом отправили в Елец, вооружив шибко меткими «особливыми пищалями» и приписав к московским стрелецким приказам, кои торчали там еще с мартовского военного устроения. Время на сие было, поскольку орда еще двигалась Кальмиусским и Муравским шляхами, и не шибко быстро. Ну еще бы, такой-то массой. А проведали о том так быстро именно потому, что, едва сошел снег, в приазовские степи были высланы крепкие дальние конные дозоры, а за прошедший год государеву голубиную почту успели развернуть далеко на юг, вплоть до Царева-Борисова. И о том, что орда тронулась, на Москве стало известно уже через два дни после того, как передовые крымские сотни приблизились к истокам Конских вод.
