Закончилось все часов через шесть, когда у этих хоть и вполне закаленных боями и дальними походами, но все-таки давно уже растолстевших, да еще и одетых в жутко тяжелые шубы неповоротливых людей кончились силы. Но в этот день ничего так и не решили. Поэтому было решено собраться послезавтра и все обсудить по новой. Но у ребят против меня шансов не было. Поскольку моя крыша тут была самой-самой. Еще бы — царь и патриарх. Я сделал то, что требовалось, — выкатил условия и устоял перед наездом. Далее в бой вступает тяжелая артиллерия — царь-батюшка и патриарх. Завтра с утра они начнут тягать бояр к себе по одному и увещевать. И я ой как не завидую тому, кто сим увещеваниям не поддастся. Нет, будут и такие, те же Шуйские, вероятно, будут стоять на своем до конца, причем еще и потому, что им никак нельзя терять лицо. Найдется еще пара-тройка упрямых. Но остальных батя с патриархом дожмут. Точно. Батя мне сам об этом говорил, когда мы этот вариант обсуждали.
Когда я вернулся в свои палаты, Хлопок меня уже ждал. И не один. На лавке рядом с ним сидел худой, с лицом, испещренным кровавыми потеками, и слегка скособоченный Митрофан. А напротив него шустро работал ложкой дед Влекуша. Я шагнул вперед. Дед Влекуша опустил ложку и шустро развернулся, а Митрофан дернулся, потом понурился и начал было:
— Прости, царевич-государь, не оправдал я твоего…
Но я не дал ему договорить, а просто обнял его и прошептал:
— Живой… вот и молодчина!
Как выяснилось, захватили его люди окольничего Ивана Романова, единокровного брата Федора Никитича Романова, которого батюшка отчего-то недавно простил и позволил ему вернуться в Москву (ох косячит батя в последнее время, ох косячит). А его арест был связан не столько с моим приездом, сколько с тем, что Митрохе удалось нарыть следы очень могучего заговора, направленного на батю… ну и на меня в том числе. Началось все с того, что месяц назад, причем, как Митрофан теперь знал точно, одновременно в нескольких городах внезапно появились подметные письма о том, что… царевич Дмитрий, оказывается, не убит, а спасся. Услышав это известие, я подался вперед и округлил глаза.
— Что? Что ты сказал?
Митрофан покосился на деда Влекушу, вскинул руку, видно намереваясь осенить себя крестным знамением, но не смог поднести ее ко лбу, тут же перекосившись от боли. Видно, досталось парню… ну да как здесь допросы ведут, я знаю.
— Вот те крест, царевич-государь, так в них и говорено было.
Я покачал головой. Что же это, версия с Отрепьевым, значит, вранье? И настоящий царевич, который и был тем самым Лжедмитрием I, действительно спасся? Или… вся эта история с Лжедмитрием не была частной инициативой Отрепьева, а изначально являлась чьей-то многоходовой и тщательно разработанной операцией, где одно выбывшее звено, пусть и очень важное, никак не способно обрушить всю операцию в целом. Недаром информация оказалась вброшена вот так сразу и одновременно по многим городам. Причем какой момент выбрали, стервецы, не в самый разгар голода, когда их за такое порвать могли, а сейчас, много позже, когда все позади и мое пророчество вроде как завершилось.
— А ишшо бают — у низовых казаков тоже люди появились, которые их сей же новостью смущают. На Дону да на Волге, — добавил дед Влекуша.
Вот у него никаких внешних или внутренних повреждений не наблюдалось. Интересно, почему это ему такое предпочтение?
— Дык меня и не споймал никто, — улыбаясь, сообщил мне дед Влекуша. — Я сам схоронился. Я-то сразу почуял, что дело нечисто. И эвон ему про то сказывал. А он… у-у-у, ухарь молодой!.. — Дед Влекуша замахнулся на Митрофана, который сидел, виновато потупившись. — Все не верил, все шустрил, все побольше вынюхать пытался. Вот и попал как кур в ощип. Ну где бы ты сейчас был, кабы не царевич-государь?
Митроха вздохнул:
— Да я уже повинился… И потом, рази не в том долг мой состоял, чтобы все разузнать как следует? Эвон какие дела затеваются-то.
— Разузнать, да не попасться, — стоял на своем дед. — Что толку в том, что ты узнаешь, ежели ничего рассказать не сможешь? А так бы оно и было, коли б тебе так не свезло и господин наш, царевич-государь, так удачно на Москву не приехал и так быстро тебя не сыскал.
Тут крыть было нечем, и Митрохе оставалось только подставлять шею для головомойки. Но меня в данный момент волновало совсем другое.
— И как люди? — напряженно спросил я.
— Да по-разному, — отозвался дед Влекуша. — Большинство плюются да отворачиваются. Кого из подметчиков и побили даже. Но кое-кто говаривает, что та беда, то есть мор и глад, на нас обрушилась не потому, что латиняне-де к Сатане обратились и колдуна наняли, а потому, мол, что царь у нас не тот, не природный. А природный-де своего часа ждет и за народ русский молится… Да только я считаю, что это бают те же люди, что о выжившем царевиче Дмитрии слух пускают. Уж больно все одно к одному.
Я откинулся спиной на стену. Да-а, все равно Смута намечается, мать его… Может, история действительно движется одним-единственным, раз и навсегда определенным путем, изменить который никак невозможно? И как бы я тут ни барахтался — валяться мне на земле с перерезанным горлом… ну или как там оно в истории было. А все, что мне уже удалось сотворить — от Белкинской вотчины до табуна Сапеговых коней, которых уже было более шести сотен, — во время Смуты будет разорено, вытоптано, выжжено, так что и следов никаких не останется? Я судорожно вздохнул. А вот — нет! Хрена! Русские, блин, не сдаются. Я еще спляшу на всех ваших могилках. Я. БУДУ. ДРАТЬСЯ. ДО КОНЦА! Из всей той жизни, что я прожил, я вынес только одно убеждение: нельзя сдаваться! Никогда! Проиграть — возможно. Упасть, вытирая юшку, тяжело дыша, сплевывая обломки зубов и надсадно кашляя — такое, да, бывало, но потом я все равно поднимался и упрямо лез в драку. Добиваясь того, чтобы даже более сильные и многочисленные противники махали рукой и говорили: «Да ну его, придурочного. Пошли, ребя…» Или хотя бы просто встать и стоять, покачиваясь и моля про себя Бога не попустить, не дать упасть самому по себе, а если снова полезут, то достать хоть одного, хоть пальцем… Но вот задирать лапки кверху и сдаваться — никогда. Не водилось за мной такого.
Я и в наше «Смутное» время, в эту долбаную перестройку, именно поэтому не только не пропал, но и, наоборот, пробился, прогрыз себе нору наверх, зацепился обеими руками и бил, и бил в ответ, пока не расчистил себе место и не заставил других, таких же злых и наглых, признать, что оно — мое!.. И ни на какое там государство не надеялся. Потому что очень быстро понял, что страну — предали. Что до власти над ней дорвались уроды… Да если бы этот урод Меченый свои поганые лапки не задрал, жили бы мы сейчас в большой и дружной стране, которая, может быть, и назвалась бы по-другому, но по-прежнему простиралась бы на одну шестую часть суши. И никакие третьи помощники младшего дворника второго сантехника американского сената ею бы не рулили и не поучали бы нас, как нам жить и кого любить. А он, сука, — сдался. И всё. Все его натянули. От Рейгана с Колем до не меньшего урода Борьки Алкоголика. Только-только сейчас начинаем снова выкарабкиваться. Да и то до сих пор не ясно — получится ли… Так вот, я — не такой! И точка…
