У Баспена был большой, напоминавший грушу живот и очень черные зубы, которыми он постоянно жевал палочку лакрицы. И он никогда не снимал свою кротовую шапку, ни зимой, ни летом. Оставался холостяком в свои пятьдесят лет, за ним не замечали никаких приключений. Все заработанное он хранил в кубышке, даже не пил, не играл и никогда не спускал их в борделях В… Никаких пороков. Никакой роскоши. Никаких желаний. Лишь наваждение покупать и продавать, копить золото просто так, ни для чего. Это как некоторые доверху набивают свои сеновалы сеном, хотя никакого скота у них и в помине нет. Но, в конце концов, это было его право. Он умер богатым как Крез, в тридцать первом, от сепсиса. Просто невероятно, как такая крохотная, ничтожная царапина может испортить вам жизнь и даже укоротить ее. У него все началось с ранки на ноге, даже не с пореза, а простой царапины. А через пять дней Баспен уже одеревенел, посинел и весь с головы до ног покрылся мрамористыми разводами. Словно размалеванный африканский дикарь, только без курчавых волос и дротика. Ни одного наследника. И ни единой слезинки на похоронах. Не то чтобы его ненавидели, нет, ничего подобного, но человек, который интересовался только золотом и никогда ни на кого не смотрел, не заслуживал, чтобы о нем скорбели. Он получил то, что хотел. Не о всяком можно сказать такое. Быть может, в том и состоял смысл Баспеновой жизни: прийти в мир, чтобы копить монеты. В сущности, это ничуть не глупее, чем что-либо другое. Он этим вполне воспользовался. После его смерти все деньги отошли государству, а государство – прекрасная вдова, всегда весела и никогда не носит траура.
Когда Мациев поселился у Баспена, тот предоставил ему самую лучшую комнату и всякий раз при встрече приподнимал свой кротовый колпак. Тогда у него на черепе между тремя-четырьмя волосками, устроившими поединок, можно было заметить большое родимое пятно винного цвета, изображавшее контуры американского континента, чем оживляло кожу на этой бледной репе.
Первым важным делом, которое совершил Мациев, едва прибыв в наш городок, был приказ о доставке фонографа. Можно было наблюдать, как он часами торчит перед окном своей комнаты, открытым, несмотря на державшийся мороз, куря тонкие, как шнурки, сигары и каждые пять минут заводя свой хрипящий аппарат. Он все время слушал одну и ту же осточертевшую песенку, модную несколько лет назад, когда все еще верили, что мир вечен и что достаточно убедить себя, что будешь счастливым, чтобы стать таковым по-настоящему:
Каролина, надень свои лаковые туфельки.
Надень, Каролина, говорю я тебе…
Раз двадцать или сто на дню Каролина надевала свои премиленькие туфельки, а полковник тем временем элегантно курил свои буроватые зловонные сигарки, отогнув руку с перстнями на всех пальцах, и оглядывал черными глазами окрестные крыши. У меня и сегодня в голове крутится эта песенка, и я скрежещу зубами. Когда звуки полковничьей забавы разносились по городку, все еще думали о Денной Красавице и воображали лицо скота, который с ней это сотворил, так что песенка стала сверлом, которое нам медленно загоняли в мозг, проделав коловоротом аккуратную дырку в черепе. В сущности, это было сродни яйцам судьи, его маленьким мирочкам, которые он смаковал рядом с трупом. Неудивительно, что эти двое, Мьерк и Мациев, прежде не знавшие друг друга, поладили между собой, как два вора на ярмарке, и стали неразлейвода. В сущности, эта парочка так сблизилась благодаря своей нечистоте.
XIII
Но не все так просто. Никогда не ошибаются только святые и ангелы. Видя, что сделал Мациев (о чем я собираюсь рассказать), его сразу же отнесли к породе мерзавцев, самой многочисленной на земле, которая размножается, как тараканы, и лучше всех процветает.
Однако именно он за двадцать три года до Дела позволил испоганить свою карьеру и долгие годы оставался простым лейтенантом, в то время как другие получали повышение, а все из-за того, что был дрейфусаром, но отнюдь не опереточным, не одним из тысяч болтунов, что разглагольствовали о деле Дрейфуса лишь в конце семейной трапезы! Нет, у Мациева были бычьи яйца, и он публично поддерживал маленького капитана, заявлял, что верит в его невиновность, и принимал в штыки благонамеренную мысль штабистов, тем самым восстанавливая против себя всех тех, кто мог задержать его продвижение по службе к золотым звездам на эполетах мундиров.
Все это уже История, так называемая великая История, но которая часто попадает в каменный мешок забвения, и ее события откапывают лишь случайно, роясь на чердаках или в кучах старого хлама.
Это случилось после смерти моего отца, в двадцать шестом году. Мне пришлось вернуться в кособокий домишко, где я родился и вырос. Не хотелось с этим тянуть. Смерть отца оказалась еще одной в списке, а я уже заплатил по этому счету, причем полностью. Этот дом стал домом мертвецов: сначала мать, упокой Господи ее душу, довольно давно, когда я был еще мальчишкой, а теперь и отец. Это уже не было домом моего детства. Стало похоже на могилу.
Даже деревня не была похожа на ту, что я знал. После войны и четырех лет обстрелов все оттуда разъехались, оставив распотрошенные дома и дырявые, как швейцарский сыр, улицы. В деревне оставались только мой отец, потому что уехать для него значило признать победу бошей, даже после их поражения, да Фантен Маркуар, совершенно чокнутый старик, говоривший со свиньями и живший с очень старой коровой, которую звал Мадам.
Они с коровой спали бок о бок в хлеву. В конце концов, даже стали похожи друг на друга, запахом и всем остальным, разве что у коровы наверняка было побольше здравого смысла, чем у него, и меньше злобы. Фантен ненавидел моего отца. Отец платил ему той же монетой. Два безумца в призрачной деревне, поносившие друг друга среди руин, а порой и бросавшиеся камнями, как морщинистые, колченогие мальчишки. Каждое утро еще до рассвета Фантен Маркуар приходил к двери моего отца, снимал штаны и испражнялся. А отец каждый вечер дожидался, когда Фантен Маркуар заснет под боком своей коровы, и делал то же самое перед его дверью.
Это длилось годами. Как ритуал. Своего рода приветствие. Вежливость ниже пояса. Они были знакомы еще со школы. И ненавидели друг друга, уже не помня за что. Бегали за одними девчонками, играли в одни игры, наверняка испытывали одни и те же страдания. Время опустошило их, как опустошает людские тела и сердца.
– Так он помер?
– Точно помер, папаша Маркуар…
– Вот сволочь, подстроить мне такое!
– Он старый был.
– Выходит, и я тоже?
– Выходит.
– Засранец, подстроить мне такое! Что со мной теперь будет?
– Уедете. В какое-нибудь другое место, папаша Маркуар.
– Шутишь, сопляк, уехать в другое место… Ты такая же скотина, как и твой папаша! Подлюга! Можно подумать, что он и на свет-то родился только для того, чтобы меня допекать… Что со мной будет… Думаешь, он мучился?
– Не думаю.
– Ну хоть немного?
– Может быть, не знаю. Да и кто может знать?
