«Стараюсь, как могу, на своем месте». – Сэр Джон снова погладил бороду, и его зычный голос судьи привычно возгремел: «Но позвольте мне вам сказать, что вы, два молодых человека, в каком-то непонятном мне азарте рыскающие ночью тут и там и при этом жестоко пугающие мистера Коллинза, занятого… гм-м… тайными богоугодными делами, – вы меня чрезвычайно удивляете!»
«Ваша правда, сэр Джон, – подтвердил Себастьян. – Если б вы видели, как он улепетывал!»
«Вы скачете сломя голову сюда, озадачиваете меня какими-то сказками о пиратах, возах с шерстью и коровьих шкурах, которые, конечно, меня позабавили как человека, но как должностное лицо, я поражен их нелепостью. Поэтому я вынужден отправиться вместе с вами к означенной башне, прихватив несколько своих слуг и, возможно, три-четыре фургона, и я гарантирую вам, что мистер Коллинз добровольно передаст вам ваши стволы и пушки. – Тут он перешел на свой обычный тон: – Я предупреждал этого старого лиса и его соседей, что темные сделки и ловкие проделки не доведут до добра; но нельзя же перевешать половину Сассекса из-за каких-то железяк! Ну что, согласны?»
«Ради двух лишних тяжелых пушечек я согласен на любое преступление», – сказал Себастьян, потирая руки.
«Итак, вы взяли назад свое обвинение в измене, – заключил сэр Джон. – По коням, друзья, и вперед – за пушками».
– Но ведь мистер Коллинз предназначал все эти орудия сэру Эндрью Бартону, не правда ли? – сказал Дан.
– Несомненно, – ответил Гэл. – Но что с возу упало, то пропало.
Мы влетели в деревню, едва зарозовел рассвет: впереди сэр Джон верхом, в блестящем полупанцире, с развевающимся вымпелом на пике, за ним тридцать крепких слуг, пятеро из них в доспехах, далее четыре фургона для шерсти, а позади всех – четверо музыкантов, весело трубящих мотив: «Король спешил в Нормандию». Когда мы прискакали к башне и выкатили из нее со звоном новенькие пушки, картина была точь-в-точь как у монаха Роджера на рисунке «Французская осада» в молитвеннике ее величества королевы.
– Ну а как же мы… то есть, я хотел сказать, как же деревенские? – спросил Дан.
– О, они снесли это достойно – да, достойно! – признал Гэл. – Хоть мошенники и скверно подшутили надо мной, но я был за них горд. Люди, выходя из домов, шли по своим делам, ни малейшего внимания не обращая на наш отряд. Ни слова! Ни взгляда! Они скорее бы умерли, чем позволили Брайтлингу насмехаться над собой. Лишь этот бездельник Тайсхерст Уилл, выходя из «Колокольчика», где он принимал свою утреннюю кружку пива, загородил – как бы ненароком – дорогу коню сэра Джона.
«Поосторожней, мистер Сатана!» – вскричал сэр Джон, натягивая поводья.
«Ах, как приятно! – отвечал Уилл. – Не базарный ли сегодня день? То-то все бычки из Брайтлинга уже тут!»
Этой шуткой он спасся от моей плети, прожженный плут!
Но Джон Коллинз – вот кто был неподражаем! Он попался нам навстречу (с перевязанной челюстью, пострадавшей от Себастьянова кулака), когда мы тащили первую тридцатифунтовую пушку сквозь церковные ворота.
«Тяжелая штука, – небрежно обронил он. – Если заплатите, я готов одолжить вам свою длинную телегу для бревен. Простой фургон для нее слишком хлипок».
В первый и единственный раз я видел, как Себастьян лишился дара речи. Он только открывал и закрывал рот, как рыба.
«А что такого? – продолжал Джон. – Досталась она вам недорого. Я подумал, что вы не пожалеете пары пенсов, если я помогу вам ее перевезти». Да, он был неподражаем. В то утро он потерял верных две сотни фунтов, но даже глазом не моргнул, когда пушечки поехали в Льюис без его благословения.
– И он ничем себя не выдал? – спросил Пак.
– Лишь один раз. После того как он пожертвовал Святому Варнаве полный набор колоколов. (С некоторых пор и Коллинзы, и Хейзы, и Фаулы, и Феннеры сделались готовы на все ради украшения церкви. «Только попросите!» – стало их обычной песней.) Мы как раз опробовали звон, и Коллинз был на башне вместе с Черным Ником Фаулом, который подарил нам резную перегородку для алтаря. Старик одной рукой дернул язык колокола, а другой почесал себе шею. «Уж лучше этим погремкам болтаться на веревке, чем бедному Джону!» И это было все! Таков Сассекс – ничего с ним не поделаешь…
– А что случилось потом? – поинтересовалась Уна.
– Я вернулся в Англию, – сказал Гэл. – Я получил хороший урок. Лекарство от гордыни. Хотя говорят, что церковь Святого Варнавы – жемчужина. Кто его знает. Я делал это для земляков, и, может быть, отец Роджер был прав – никогда больше не испытывал я ни такого позора, ни такого триумфа. Такие вот дела. Одним словом, родина… родные края… – И он задумался, свесив голову на грудь.
– Глянь! Вон твой отец возле кузни! О чем это он толкует со стариком Хобденом? – воскликнул Пак и раскрыл ладонь с лежащими на ней тремя листьями.
Дан взглянул в сторону дома.
– А, знаю. Спорят о старом дубе, упавшем поперек ручья. Отец давно уже хочет его выкорчевать и убрать.
В тишине долины им нетрудно было расслышать хрипловатый бас Хобдена.
– Делайте, как вам нравится, – говорил он. – Но заметьте, что его корни скрепляют берег. Как только вы его выкорчуете, берег осядет и первое же половодье его смоет. Но делайте, как вам нравится, ради бога, сэр. Маленькая мисс часто сидит вот здесь на стволе, возле папоротников.
– Гм-м… Хорошо, я подумаю об этом, – сказал отец.
Уна хихикнула, а Гэл пожал плечами.
– Не пойму, что за сатана скрывается в этой колокольне. Чего ради Хобден так старается?
– Ну, как же! Этот дуб – основной кроличий мостик между нашим лугом и Тремя Акрами, – объяснила Уна. – Лучшее место для кроличьих силков во всей округе. Только сегодня он поймал там двоих. Да он ни за что не позволит его убрать!
– Это Сассекс: таков он был и будет – ничего с ним не поделаешь! – пробормотал Гэл. И в следующий момент голос отца, окликнувшего ребят через луг, разрушил чары, и часы на колокольне Святого Варнавы пробили пять раз.
Песня контрабандистов
Если вдруг услышишь стук копыт в ночи,
Спи спокойно, крошка, а не спишь – молчи.
Не гляди в окошко, отвернись к стене —
Есть дела у джентльменов ночью при луне.
Пони друг за дружкой,
У седла – вьючок.
Пастору баклажка,
Служке табачок,
Весточки шпионам,
Ленточки для дам, —
Это скачут джентльмены по своим делам.
Если на полянке сложены рядком
Крутобокие бочонки с крепким коньяком,
Не счищай с них листья, не кричи: «Сюда!» —
Все само исчезнет завтра без следа.
