А к дому и к башенке каждой по лестнице приставной притулилось, и по крышам уже носились пацанята-сорванцы в грубых кожаных рукавицах да со щитами, закрывающими их от стрел. А в небо с окрестностей уже поднимались столбы дыма. Вот только сейчас понял пришелец, что услышал-таки князь его слова да то, что донести пытался до него старец. Говаривал когда, что чем меньше народу знает, так и пересудов меньше. Так и Тохтамыш не узнает. А еще и слова Ждана припомнились о том, что уж слишком Николай Сергеевич иной раз палку перегибает, считая всех себя самого дурнее. А вот нет!
Все, все теперь понятно стало пришельцу. И настолько ясно теперь представил он глупость свою да самонадеянность, что и обидно стало за себя самого-то: вроде до седин дожил, а ума-то как-то и не набрался! Оно ему все казалось, что все вокруг, сговорившись, против течения поперли, на беду глаза-то прикрыв. И он лишь один пытается всех на путь верный наставить, а оно все навыворот вышло: то Булыцкий, выяснилось, против течения изо всех сил выгребал, в то время как окружающие силами своими всеми пытались на путь верный наставить пришельца неугомонного да воле Божьей довериться.
– Милован где? – расхохотался он.
– Ты чего?! Умом, что ль, тронулся? – недоверчиво посмотрел на того муж.
– Да нет, – сквозь смех отвечал тот, – над дурью собственной смеюсь. Милована как отыскать?!
– Да прием татарам готовит! Там, за тыном. Ты, чужеродец, вот чего, – уже по-деловому продолжил Тверд, – тут сеча скоро будет, так ты схоронись. Ежели с тобой чего случится, ох князь лютовать будет. Он сразу и наказал нам, что чужеродца ты хоть на цепь посади, а все равно прибежит! Потому, как появится – под стражу его, да так, чтобы носа на улицу не казал, пока Тохтамыша не побьем.
– Ему-то беда какая?! Ну случится, и что? – пожал тот плечами. – Все, что знал, рассказал ему как на духу.
– У него потом и спросишь! А пока схоронись как следует! А не то и правда на цепь посажу! – вместо ответа прикрикнул ему ратник, срываясь куда-то на стену.
И вновь напомнились пришельцу думки невеселые его. Вновь получилось так, что выгрести попытался он против и ветра, и самого течения, вместо того чтобы отдаться воле стихий и просто делать то, что положено было. А еще подумал он о том, что гордыня да самоуверенность его до добра не доведут в итоге. Как пить дать, худо встретит, коли сил перемениться отыскать не сможет. А раз так, то, уняв свою энергию бесконечную, он расслабился и принялся деловито расхаживать между повозками, дивясь тому, как слаженно организовывалась оборона Москвы: как телеги расставлялись, как и куда скотина сводилась, – тут же и стражники, мужиков отгоняющие. Объявлено было, что милостью княжьей разрешено пока не колоть коров, но, ежели более четырех дней затянется осада, резать нещадно, а мясо солить; соль из княжеских амбаров дадут да благословят. Остальное – промысел Божий да погода. Места отхожие организовывались. Тут же, у самых ворот, провиант изымался у всех беженцев под учет: у кого сколько проса да овса принято. Мешки под хранение – на случай осады длительной, а съестное – в котел общий, да по норме каждому выдавать. А еще обомлел Булыцкий, когда в учетчике строгом Тимоху признал, гонцом отправленного в Москву.
Тут же и мужики, до этого в руках оружия не державшие, премудростям военным обучались. Кто – как с эрзац-арбалетом обходиться, кто – как рогатиной лестницы отталкивать, кто – как с мечом да копьем орудовать, а кто и как раненых в сторону оттаскивать. А над горлом колодца сколотили часовенку, крестом увенчанную, и теперь возле нее толпились служители церковные, ведрами деревянными черпая воду да каждому по норме княжьей разливая ее. Там же и помост с торчавшим из него пнем, к которому доска приколочена была, рядом с которой дьяк стоял да как заклинание без конца повторял:
– Кто чего украдет, княжьей волей – дух вон! По нужде ходить, так только в места отхожие, для того специально учрежденные! Ослушается кто – дух вон! Снасильничает кто молодуху – дух вон! Кто до рукоприкладства если доведет – дух вон! – молитвой разносилось по площади.
Пронзительные крики привлекли вдруг внимание пенсионера. И орали-то рядом где-то совсем, и все больше непотребщину. Развернувшись, пенсионер едва успел отскочить в сторону: прямо на него, что-то вопя, несся растрепанный окровавленный мужик. Следом за ним, размахивая кулаками, уже летели несколько грозных бородачей. Со всех сторон собрался люд, отрезая окровавленному дорогу к бегству.
– Да пустите! – отчаянно ворочая головой, перепуганно шептал тот. – Бог свидетель, не хотел я! Бес попутал! Пустите! Не замайте!
– Вор! – окружая паникующего, в несколько глоток орали преследователи. – Соль, соль утащить хотел!
– Не виноватый я! Бес попутал, – говорил, почему-то прижимая мешочек к груди так, словно бы тот мог его спасти. Потом, сообразив, отодрал он добычу свою от груди и протянул преследователям. – Вот! Возьмите. Смилуйтесь ради Христа! Богом Всемогущим заклинаю! – быстро-быстро затараторил тот, и тут же Николай Сергеевич признал в воришке того самого разухабистого Калину, что когда-то приютил его в лачуге своей.
А к мужикам уже подбежали несколько дружинников и, коротко о чем-то переговорив, схватили упирающегося и орущего воришку под руки и волоком потащили к помосту.
– Пустите! Пустите его! – сообразив, свидетелем чего ему предстоит быть, бросился в самую гущу Булыцкий.
– Не замай, Никола! – схватил его кто-то за руку и потащил вон из толпы.
– Пусти! Пусти же ты! – попытался вырваться тот.
– Вор он! Все с рук сходило, а теперь пусть расплачивается! – мощные руки схватили его за грудки и оттащили прочь. – Вор!
– Милован?!
– Ну, я, – статно отвечал одетый в добротную кольчугу муж.
– Его же казнят! – снова встрепенулся пожилой человек.
– Коли виновен, да и пусть. Коли невиновен, так и отпустят.
– Но…
– Время худое, всяк знать должен, что ждет за законов попрание, – негромко ответил Милован, и тут же, словно в подтверждение его слов, раздался пронзительный крик, вдруг оборвавшийся тупым коротким ударом. – Все, – перекрестившись, склонил он голову. – Ты к сердцу близко не бери, – видя беспокойство собеседника, продолжал тот, – воля, знать, Господня на то.
До конца дня тянулась к городским воротам вереница беженцев, да и она со временем иссякла, из реки полноводной превратившись мало-помалу в ручеек, который к ночи совсем пересох.
Ночью в столице было тревожно: ревели дети, вырванные из привычного домашнего быта, о чем-то вполголоса лаялись мужики да бабы, протяжно выли кудлатые псы, мычали перепуганные коровы, распевали свои заунывные молитвы святые отцы, с кадилами город обходившие, да кашевары колдовали у пузатых чанов. Булыцкому, впервые оказавшемуся в осажденном городе, чудно все было, да так, что он, жалея о том, что батарея айфона окончательно и бесповоротно сдохла и не получится нашлепать классных фоточек, шнырял по ставшим такими тесными улочкам, жадно высматривая и дивясь происходящему вокруг.
