Чарли видел умоляющее выражение в отцовских глазах, видел, как подергивается его скула – как всегда, когда он волнуется или сердится.
– Я должен найти свой путь, даже если мне придется покинуть общину, – ответил он, понимая, какой удар он обрушивает на отца.
– Ты опозоришь нас перед братьями, лишишь мать покоя, нам придется отказать тебе от дома. Как же я могу поступить так с родным сыном? Не спеши бросаться туда, чего ты совсем не знаешь. Подумай обо всем хорошенько.
– Ты воевал, убивал людей, носил оружие. Почему же мне все это нельзя?
– У меня не было другого примера перед глазами. Моя семья воспитывала меня в других традициях. Я не знал другой жизни, но, поверь, мы на этом все пострадали. То была моя жизнь до того, как Христос вошел в мое сердце и изменил меня изнутри. И теперь я испытываю лишь стыд и раскаяние. Война так часто превращает нас в животных и заставляет забыть о человеческом облике! Тебя воспитывали не для сражений…
– Меня воспитывали так, чтобы я научился отличать правильное от неправильного, хорошее от плохого. То, что происходит сейчас, – неправильно, и если хорошие люди ничего не будут делать, то зло восторжествует и разрушит нашу жизнь. Они будут разрушать все на своем пути, пока не подчинят все себе – своим порядкам и своему оружию. Неужели ты думаешь, что нашим братьям хоть на минуту позволят по-прежнему жить тут вот так безмятежно? Нет, пап, я все решил, в колледж я сейчас не вернусь… Я напишу, сообщу, где я, – отвечал Чарли, чувствуя комок в горле.
– Ты же знаешь, нам не разрешат читать твои письма. О, Чарли, не отказывайся от жизни так легко! Не разрушай нашу семью! Как же я сумею объяснить все нашим девочкам?
– Не беспокойся, я все равно буду любить вас, что бы там ни случилось. Но я знаю, что делаю. Каждой клеточкой чувствую – именно за этим я и пришел в этот мир…
Отец дрожащей рукой похлопал его по плечу. Чарли склонил голову.
* * *
Роза рыдала, пока не иссякли все слезы. Чарли ушел на войну. Девочки держались плотной встревоженной стайкой. Гай чувствовал такую боль – кололо где-то в боку, – что думал, его хватит удар.
Мальчик твердо стоял на своем – был призван на собрание старейшин, излагал свои аргументы, словно адвокат на суде, отказался изменить точку зрения и был изгнан из общины.
Все смотрели теперь на Вестов с жалостью и сочувствием, но разочарования в их глазах не было.
Вскоре, во время обряда омовения ног, Гай смутился, когда священник, опустившись перед ним на колени, омыл ему ноги в знак сострадания и благоволения.
Случилось то, чего все боялись. Слишком тесные контакты с мирской жизнью увели сына на путь ослушания. А Наставление учит, что дорога идет прямо и лишь узкая тропка ведет к спасению. Роза корила Гая – но не резкими, злыми словами, а жалящим душу молчанием, тишиной, которую почти невозможно было переносить.
Впервые за многие годы Гай почувствовал, что его вера поколеблена, незыблемая преданность общине дала трещину. Мучили боли в животе, в горле копился вкус желчи. Он был рожден для другой жизни. Может ли быть так, что его собственное военное прошлое вошло ему в кровь и передалось сыну? Проникает ли в плоть, кость эта тяга к войне? Может ли причиной случившегося быть его собственное воспитание?
Впервые за многие годы Гай с иным чувством вспомнил отчаянную заботу матери о его безопасности, ее стремление удерживать их обоих под своим крылышком. Теперь он понимал, что это такое – видеть, как твой ребенок оставляет тебя, устремляясь за идеалами, испытывать пустоту от его отсутствия, жаждать знать, где он и что с ним. Он не знал, жива ли мать, не знал, в Шарлэнде ли еще доктор Мак. Может быть, настало время написать ей, помириться наконец с нею?
Как же все могло зайти так далеко? Отчего мы понимаем все слишком поздно, когда ничего уже не исправить? Как же он теперь будет жить, если такой камень на шее тянет его вниз?
Роза была несгибаема.
– У нас больше нет сына. Мы будем пахать землю, собирать урожай, весна будет сменять зиму, а лето – весну, и неважно, с нами он или нет. Зерно и молоко нужны всегда. Мы проживем – как живем сотни лет, полагаясь на милосердие Господне, доверяясь учению Его, что жить следует в мире. У нас есть наши девочки, есть друзья, они помогут. Братья по-прежнему уважают нас. Любому человеку этого и достаточно.
Гай снял с крючка соломенную шляпу и лишь молча кивнул в ответ. Да как же она может быть такой бесчувственной?
* * *
Сельма чуяла, что фильм станет шедевром, с того самого момента, как в руки Уильяма Уайлера попала «Миссис Минивер» Джен Стратер.
Она от души хохотала над тем, как изображено британское общество: тихая английская деревня, домики, укрытые соломенными крышами и усаженные розовыми кустами, высокосветский выговор. Как бесконечно далеко от той жизни, какую она знала – и все же, подумалось ей, леди Хестер и мама ведь как-то сумели выстроить мост над сословной пропастью. Голливуд нарисовал идиллически безмятежную картинку доброй старой Англии с ее забавными обычаями, но вот атаки Люфтваффе и страдания мирного населения здесь поданы были реалистично.
Они снимали эпизод в разбомбленной церкви, стойко и храбро сражались с огнем, а Грир Гарсон так достоверно играла аристократку из высшего общества – хозяйку поместья, притом что на съемочной площадке все прекрасно знали, что сына играет ее любовник! Как убедительно ее решительная героиня бросает вызов судьбе, когда дом ее разрушен, не теряет присутствия духа, мужественно следует духу Дюнкерка – по задумке режиссера фильм должен был побудить американское общество к активным действиям.
Как обычно, Сельма играла роль второго плана – в эпизоде, где викарий страстно призывает соотечественников встать под ружье. Для тех, чьи близкие оказались в Европе, это была хорошая пропаганда, а те, чьи сыновья оказались в Тихом океане, наоборот, хотели, чтобы студия призывала атаковать японцев, а не отправлять снова солдат в Европу.
Сельма не разделяла чувств ни тех, ни других. Она уже видела все это, все пережила, и сердце ее принималось ныть при виде молодых мужчин, снова одевшихся в военную форму. Да еще и Шери записалась в американский Красный Крест за границей. Конечно, она гордилась таким решением дочери, но, с другой стороны, ее переполнял страх. Лайза успокаивала, что девушек стараются беречь, но если ее отправят в Лондон, бомбежки могут оказаться еще опаснее, чем линия огня!
Лайза тревожилась за своего жениха, который служил во флоте. Сельма по-прежнему жила в помещениях прислуги Каса-Пинто, радуясь, что у нее есть такое пристанище, где можно укрыться от жизни в павильонных декорациях.
Ограничения военного времени коснулись и съемочных павильонов: нельзя использовать металлические конструкции; стены можно делать только из хлипкого картона; гвозди расходовать экономно, а все, что по сюжету оказывается потопленным в ходе сражения, следует извлечь, восстановить и использовать в других съемках. Съемки с искусственным снегом максимально ограничить, ибо это неоправданный расход сухих зерновых завтраков. Все натурные съемки проводить поблизости, и если сюжет разворачивается в другой стране, прибегать к декорациям – никаких выездов на места. Предпринимались защитные меры против нападения с воздуха, но в целом жизнь продолжалась, и война казалась всего лишь каким-то незначительным неудобством. Кино продолжали снимать – кино нужно для поддержания духа.
