В доме осталась пара слуг, но поговорить было не с кем. Ханты перебрались в другой приход, на их место приехал новый викарий – бледный тщедушный юноша с плоскостопием. Увильнул от мобилизации, не иначе, подумала Хестер.
Слова Марты Холбек терзали ее: какую несправедливость она должна исправить? Она держала комнаты мальчиков так, словно они только что вышли. Невыносимо было даже думать о том, чтобы разобрать вещи и освободить их, немыслимо представить пустые холодные спальни. Она словно и не жила, одна видимость. Что же осталось для нее на этом свете?
В кухонную дверь легонько постучал Бивен. Джемайма прихрамывает, надо бы ее подковать – везти ли ее в кузницу в Совертуэйт?
– А что не так с Бартли? Он мой арендатор.
– Я просто спросил, мэм, куда мне лучше поехать, – последовал осторожный ответ.
– Как же он сможет платить мне ренту, если у него не будет клиентов? Отвези ее с утра и оставь у них.
– Слушаюсь, мэм.
– И захватите пистолеты из столовой, там что-то не фиксируется. Передай ему, это не спешный заказ.
Если ее лошадь увидят у него на выгоне, по округе пронесется словечко, что хозяйка поместья не склонна бросать в беде хорошего работника, в каких бы обстоятельствах он ни оказался. Довольно, пора положить конец этой глупости. Пусть они и по разные стороны социальной крепостной стены, но Бартли честные люди. Они не могут отвечать за поступки своего сына, как она не может отвечать за поступки своего. Кто знает, быть может, ее жест поможет им пережить это трудное время, не позволит им задержать ренту. А если они все-таки задолжают? Неужели у нее хватит духу вышвырнуть их из домика? Хестер всей душой молилась, чтобы до этого не дошло.
* * *
Рут уговорила родителей Сельмы погостить у них на Новый год, но приехала только Эсси. В черном пальто и фетровой шляпке она выглядела совсем жалко. Других цветов она теперь не носила, и Сельма почувствовала укол стыда, заметив ее грубые башмаки и поношенное коротковатое пальто. На щеках ее ярко проступили ниточки кровеносных сосудов – словно красные чернила на белой бумаге. Вид у мамы был обреченный. Она приехала сюда из чувства долга, против желания.
Сельма, с тех пор как поселилась у Рут, постепенно втянулась в жизнь Брэдфорда со всеми ее шумными городскими развлечениями. Они побывали на настоящей пантомиме в театре, сходили в кино, на музыкальный концерт в Сент-Джордж-холле и на любительское представление «Аркадий» в исполнении Уэслейского оперного общества.
Ей так много хотелось рассказать матери о своей новой работе – она устроилась няней к маленькой девочке, Лайзе Гринвуд. Лайза начала ходить в школу, ее отец преподавал в Университете Лидса. В обязанности Сельмы входило встречать ее из школы, готовить ей простую еду и присматривать за тем, чтобы она готовила уроки, пока отец не вернется с работы.
Поначалу ее поразило, что по происхождению они немцы. Это были первые немцы, которые ей встретились. Но оказалось, что у мистера Гринвуда вовсе не растут рога из ушей. Довольно-таки пожилой, поседевший – белыми были и волосы, и усы. Читал курс по технологии текстильного производства в Лидсе. Это был образованный человек с добрым огоньком в глазах. Лайзу на самом деле звали Элизой Грюнвальд, но они сменили имя на более английское по звучанию. Девочка была чудесной, не по годам серьезной. Ее мать умерла, когда она была еще маленькой. Лайза была умницей, училась играть на фортепиано и скрипке. Они с отцом разговаривали между собой по-немецки, но с Сельмой она всегда болтала на своем школьном английском. Их дом был полон книг, и Сельме было позволено брать с полок любую. Больше всего ей нравились красивые книжки с изображениями картин и скульптур.
Вилла-Роза внешне напоминала дом тети Рут, но внутри было все совсем по-другому: кругом беспорядок, темная тяжелая мебель, на стенах картины в рамках, тут и там горы газет, инструментов, книг, и надо всем этим – густой аромат сигар.
В начале войны профессора Гринвуда отправили в лагерь для немцев, и Лайза оставалась под присмотром соседей, пока американцы и какие-то важные шишки не вступились за него и не освободили его.
Отец с дочерью были очень близки, и это было совсем непривычно для Сельмы. Они хохотали, что-то обсуждали, ссорились из-за беспорядка в доме, придирались друг к другу по мелочам – от их споров иной раз просто уши начинали болеть. Профессор разговаривал с Лайзой так, словно она взрослый человек, а не ребенок, но при этом сознавал, что для некоторых вещей в доме все-таки требуется женская рука.
– Только вы уж постарайтесь, чтобы она стала не слишком синим чулком, – шутил он. Но Сельма не очень понимала, что он имеет в виду.
По выходным они ходили в театр, по воскресеньям часто встречались с другими своими друзьями-немцами. В церковь они не ходили.
– Я еще не нашел такой церкви, которая сумела бы дать ответы на все мои вопросы, – объяснил ей профессор.
Они никогда не разговаривали о войне или об их семье. Он выбрал для себя Англию и оказался отрезан от своих родных.
В серебряной рамке на стене висел портрет матери Лайзы. У нее было такое же сильное лицо, как у дочки, светлые волосы, синие глаза, выдающиеся скулы и длинный нос. Хорошенькой ее не назвать, но было в ней что-то, притягивавшее еще сильнее.
Сельма часто задавалась вопросом, как же ее угораздило попасть на такую интересную работу. Ей так многое хотелось рассказать матери, но ту, похоже, совсем не интересовал ее новый, такой волнующий мир.
Рут расстаралась с угощением к вечернему чаю. Они с Сельмой отстояли очередь за пшеничной мукой и собирались напечь пирожков, но потом еще раздобыли яйца и приготовили бисквит. Мама едва ли вообще заметила его. Она очень похудела за те месяцы, что прошли после гибели Фрэнка.
– Как дела у Эйсы? – спросила Рут. – Вернулись заказчики?
– Да-да, очень странно, просто удивительно. Ее светлость оказала нам честь своим покровительством. То и дело присылает заказы, а за ней потянулись и ее арендаторы. Так что Эйса не сидит без дела, а теперь вот снова начал и церковный класс вести по изучению Библии, даже подумывает выучиться на проповедника. Голова у него сейчас забита комментариями к Библии, а в деревне у нас новый пастор, но мне он не слишком нравится: больно уж цветисто плетет, да все ни о чем. Ему, наверное, просто нравится звук собственного голоса. Народу к нему собирается все меньше и меньше, – добавила она, помолчав.
– А собрания Женского института ты все еще посещаешь? Я слышала, у него теперь по всей стране группы? – не унималась Рут, надеясь расспросами вытащить Эсси из застывшего унылого остолбенения.
– Нет, я не хожу после того, как… Ну, ты знаешь, мне некогда.
– А ты все же постарайся, – поспешно ответила ей сестра и резко сменила тему: – Ну, и что ты скажешь о нашей Сельме? Не правда ли, она стала премиленькой штучкой тут с нами?
Эсси оглядела дочь с головы до ног.
– Да, но я удивлена, она уже не в трауре! Прошло всего девять месяцев!
