Алексей нашел в холодильнике немного картофельного пюре и пару котлет, согрел их в микроволновке и дополнил парочкой хрустких малосольных огурчиков. Подумал немного и налил в дополнение еще «стопочку» «Смирновской».
Со вкусом выпил, с аппетитом закусил. И подумал, что раньше, до чтения творений Американца, как-то не задумывался о том, что тоска по привычной еде — часть любви к родине. И что не только язык нас привязывает.
Из мемуаров Воронцова-Американца
«Время очень странная субстанция. Иногда оно еле тянется, как патока. И твои действия не меняют ничего. А иногда перемены идут одна за одной, толкаясь как льдины при вскрытии бурной реки, только грохот стоит… Вот и тот август был таким… Бурным…»
Неподалеку от Балтимора, 18 августа 1895 года, воскресенье, после обеда, параллельно с предыдущими событиями
Трой Мерфи любил вечер воскресенья. Странно, да? Любой скажет, что странно. Кто же любит, когда отдыхать осталось всего ничего и времени осталось только приготовиться к новой суетной неделе? Верно, никто. И сам Трой раньше, пока был простым работягой, не любил. Только времена те давно прошли. Уж почти дюжина лет, как Трой — неформальный, никем не избранный глава ирландской общины стройки. Полторы дюжины лет назад, в молодости еще, было дело, он, по дурости, связался с профсоюзами. И чуть не загремел. В Питтсбурге дело было. Пенсильванская железная дорога работягам тогда на пятую часть получку уменьшила. И тем, кто дорогу рядом строил, тоже. Ну, строители пороптали, но смолчали. А железнодорожники — они птицы важные, гордые… Начали про забастовку говорить. Все судили, рядили, и тут им — раз — сюрприз. Еще на десятую часть снизить зарплату хотят. Тут уж они не выдержали, самых горячих из строителей позвали, кто подраться не дурак, да и перекрыли пути. Но губернатор с ними разговаривать не стал. Он Нацгвардию выслал. Правда, первый раз осечка вышла, недодумал, местных послал. И те в корешей и родню стрелять не стали. Но на следующий буквально день прислали чужаков. И те уж постреляли от души. Раненых с сотню было. Да и погибших десятка два. Народ разбежался, но депо пожег. И вагоны покрушил. Чтобы хоть так душеньку отвести. Он, Мерфи, тоже жег. Только так, чтобы не видел никто. А затем уж и сам президент вмешался. Федеральные войска прислал. С пушками, кавалерией. Все и разбежались.
[70]
Но до Мерфи еще тогда дошло: бузить работягам — можно. И даже нужно иногда. Иначе хозяева совсем «берега потеряют». Но только добиваются при этом больше всего не те, кто бузит, а те, кто их усмиряет. Так что собрал он самых дюжих ирландцев и стал управлять. Тех, кто бузит, — сам гасил. Ну, не совсем сам. На то у него не одна дюжина бойцов была.
А только если работяг совсем достанут, то именно он, Мерфи, к хозяевам ходил. И условия ставил. Не только за себя, но и за рабочий люд. Чтобы, значит, не доводить до крайности. За что работяги его нехотя, но ценили.
Так что и дни его теперь по-другому распределялись. Самый напряженный — пятница. Кто-то возмутится жалованьем, кто-то упьется и пойдет права качать, да и простые разборки… Сколько уж раз его ирландцы с итальяшками схлестывались? А те ведь честной драки не признают, чуть что — сразу за нож хватаются… Да и поляки «шороху наводят» — только держись. И пьют не меньше ирландцев.
[71]
А потом вечно идут «справедливость искать». Ну и кто за порядком следит? Полиция? Черта с два! Он, Трой Мерфи, и следит. И его ребята, само собой. Так что пятница для него день горячий. Первую половину субботы все тихо. А потом проблемы снова начинаются. Кто вчерашние обиды вспомнит, кто просто опохмелиться успеет. Так что и вечер субботы — тоже не сильно спокойнее пятничного. А вот в воскресенье — все. После обеда никто не пьет. Так что Трой может оставить дела на молодежь и уйти в свой закуток передохнуть. Да, в закуток барака, а что? Нет, для семьи есть все вечера с понедельника по четверг. А в воскресенье лучше быть тут. Иначе бузу проспишь. И опять до Нацгвардии дойдет. Со стрельбой.
Впрочем, сегодня все, похоже, тихо… И Трой рискнул налить себе порцию доброго виски. Опрокинул его в себя в три глотка и прислушался к ощущениям. Да, американский кукурузный виски — не ирландский. Его пьют не мелкими глотками, смакуя. А так, как пьют воду, как дышат… И наслаждаются. Прислушиваясь к тому, как оно «прошло».
Тьфу! Сглазил! В окно своего закутка Трой увидел, что к нему направляется Том О'Брайен. Причем угрюмый донельзя. Что было вернейшим признаком крупных неприятностей. Том, при росте шесть футов и два дюйма и весе двести двадцать фунтов,
[72]
о жире понятия не имел вовсе. И был лучшим бойцом его «дружины». Пойти к Трою в это время О'Брайен мог только из-за намечающейся драки. Серьезной драки, мелкие вопросы он решил бы сам. Но драки Том любил. И угрюмым он стал бы только, если драка ОЧЕНЬ серьезная.
Трой встал и несколько раз поднял и опустил тяжелый дубовый стул, чтобы прогнать из себя благодушие. И настроиться на грядущие неприятности.
Том коротко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.
— Ну что там у тебя еще? — спросил его Трой, стараясь не выдать раздражения бесцеремонностью Тома. Тому, как лучшему бойцу, на бои которого хаживали даже «дядюшка Билл» и «сам» Элайя Мэйсон, прощалось многое. Говорят, он даже на дочку хозяина засматриваться стал…
— Этот польский ублюдок много себе позволяет! — прорычал Том.
— Какой еще «польский ублюдок»? — озадаченно переспросил Мерфи. — Один поляк? ОДИН?! И ты беспокоишь меня ради этого?
— Это не просто поляк, а новый любимчик Манхарта, инженера. А ты сам сто раз говорил мне, чтобы я не смел трогать инженеров и прочих, не посоветовавшись с тобой.
Трой отметил про себя это «не посоветовавшись», хотя у него все звучало как «не спросив разрешения». Да, похоже, у самого Троя назревают неприятности. Малыш Томми О'Брайен отрастил зубки и метит на его место. Та-ак…
— Он не поляк, Томми-бой, он русский.
— И какая разница? — угрюмо переспросил О'Брайен. — Это не делает его менее мерзким ублюдком!
— А разница, Томми, в том, что Россия — великая империя, уступающая по размерам лишь Британской. А Польша — поделена между ней и немцами… — тут он нагнулся к севшему на стул Тому, ухватил того за плечи и, почти в упор, брызгая слюной, прорычал:
— И разница между Польшей и Россией, недоумок, такая же, как между каким-то поляком и человеком, который вчера обедал у Мэйсонов. Ты хоть понимаешь, на кого наехать хочешь? Это тебе не безвестный работяга. Полиция посадит тебя, лишь только ты коснешься его пальцем.
