Я открою только одну банку, папа. Вторую приберегу на потом. Немец уже ушел. Почти наверняка ушел.
Почему он не задел проволоку?
Он ее разрезал. Или я проспала колокольчик. Да мало ли почему!
С чего ему уходить, если то, что он ищет, здесь?
Кто знает, что он ищет?
Ты знаешь.
Я так хочу есть, папа.
Постарайся думать о чем-нибудь другом.
Ревущие водопады холодной чистой воды.
Ты выживешь, ma chérie.
Откуда ты знаешь?
Потому что у тебя в кармане алмаз. Потому что я оставил его, чтобы он тебя берег.
От него никакого проку! Только одни беды!
Тогда почему в дом не попала бомба? Почему он не сгорел?
Это камень, папа. Самый обычный. Есть лишь везенье и невезенье. Случай и физика. Помнишь?
Ты жива.
Я жива лишь потому, что до сих пор не умерла.
Не открывай банку. Он тебя услышит и убьет.
Как он меня убьет, если я не могу умереть?
Вопросы ходят по кругу – мозги сейчас закипят. Мари-Лора садится на банкетку и начинает водить пальцами по передатчику, пытаясь вспомнить объяснения Этьена: вот фонограф, вот микрофон, вот четыре проводка ведут к двум аккумуляторам. И тут внизу раздается голос.
Очень аккуратно она сползает с банкетки и прижимается ухом к полу.
Немец прямо под ней. Мочится в унитаз на шестом этаже. Журчит бесконечная тонкая струйка, а немец постанывает, как от боли. Между стонами он восклицает: «Das Häuschen fehlt, wo bist du Häuschen?»
[39]
Что-то с ним не так.
– Das Häuschen fehlt, wo bist du Häuschen?
Никакого ответа. С кем он разговаривает?
Откуда-то из-за дома доносится минометная пальба и свист снарядов над головой. Немец идет из уборной в спальню Мари-Лоры. Все та же прихрамывающая походка. И бормотание. Häuschen: что это значит?
Скрипят пружины ее матраса – этот звук ни с чем не спутать. Неужели немец все это время спал на ее кровати? Шесть выстрелов прокатываются один за другим, ниже, дальше, чем зенитный огонь. Корабельная артиллерия. И тут же барабаны, тарелки, гонги взрывов малиновой сеткой расчерчивают небо над домом. Затишье кончилось.
Бездна в желудке, пустыня в горле – Мари-Лора достает из пальто банку. Кирпич и нож лежат рядом.
Нет!
Если я буду слушать тебя, папа, то умру от голода, держа в руках банку с едой.
Внизу, в спальне, все тихо. Снаряды летят упорно, через предсказуемые интервалы, рисуя над потолком длинные алые параболы. Можно открыть банку – за их свистом будет не слышно.
ИИИИИИИ, свистит снаряд, дзынь, ударяет кирпич по ножу, а нож по банке. Глухой взрыв где-то вдали. Осколки стучат по стенам зданий.
ИИИИИИИ, дзынь. ИИИИИИИ, дзынь. Каждый удар – молитва. Не дай ему услышать!
Пять ударов, и из крышки проступает жидкость. Шестым Мари-Лоре удается расширить отверстие и отогнуть часть крышки ножом.
Она подносит банку к губам и пьет прохладный солоноватый сок: фасоль. Консервированная фасоль. Вода, в которой варились стручки, какая-то на удивление вкусная; хочется пить ее всем телом. Папин голос в голове уже давно молчит.
Головы
Вернер продевает антенну через мешанину досок в потолке и прикладывает к покореженной трубе. Никакого результата. Он на четвереньках проползает вдоль стен, укладывая антенну по периметру подвала, словно хочет опутать Фолькхаймера в его золотистом кресле. Опять ничего. Выключает полуживой фонарик, прижимает наушник к здоровому уху, зажмуривается и, целиком обратившись в слух, начинает в темноте двигать иголку по катушке настройки.
Треск помех. Больше ничего.
Может, они слишком глубоко. Может, развалины дома экранируют сигнал. Может, в рации какая-то фундаментальная поломка, которую он не заметил. А может, ученые фюрера изобрели сверхмощное оружие, вся эта часть Европы уничтожена и Вернер с Фолькхаймером – последние живые люди на тысячу километров вокруг.
Он снимает наушники и выключает станцию. Пайки давно съедены, фляжки опустели. Они с Фолькхаймером, давясь, выпили по несколько глотков воды из-под малярных кистей, и Вернер не уверен, что сможет еще раз взять в рот эту гадость.
Батарея в рации почти села. Когда она кончится, можно будет вставить американскую одиннадцативольтную с черной кошкой. А потом?
Сколько кислорода в час потребляют легкие одного человека? Было время, когда Вернер с удовольствием занялся бы подсчетами. Теперь он сидит с двумя гранатами Фолькхаймера на коленях и чувствует, как внутри его гаснет последняя искра света. Вертит одну гранату, потом другую. Он взорвал бы их только для того, чтобы осветить подвал, чтобы последний раз хоть что-нибудь увидеть глазами.
Фолькхаймер иногда включает фонарь и светит в дальний угол, где на двух полках частью стоят, частью лежат восемь или девять гипсовых голов. Они примерно как у манекенов, только тщательнее проработаны: три с усами, две лысые, одна в военной фуражке. У них есть странное свойство: очень белые, они при выключенном фонаре как будто остаются на сетчатке Вернера, не вполне видимые и не вполне невидимые, и почти что светятся в темноте.
Безмолвные, внимательные, неморгающие.
Обман зрения.
Лица, отвернитесь.
В темноте Вернер подползает к Фолькхаймеру; так хорошо отыскать средь мрака мощное колено друга. Винтовка лежит рядом. Тело Бернда где-то позади.
– Ты когда-нибудь слышал, что про тебя рассказывают? – спрашивает Вернер.
– Кто?
– Мальчишки в Шульпфорте.
– Кое-что слышал.
– Тебе это нравилось? Быть Великаном? И что тебя все боялись?
– Мало радости постоянно слышать вопрос, сколько в тебе роста.
Где-то на улице взрывается снаряд. Где-то там горит город, океан разбивается о берег, морские желуди колышут веерами усиков.
– А правда, сколько в тебе роста?
Фолькхаймер испускает короткий смешок.
– Как ты думаешь, Бернд был прав насчет гранат?
– Нет, – говорит Фолькхаймер с неожиданной твердостью. – Они нас убьют.
– Даже если как-то забаррикадироваться?
– Нас раздавит.
Вернер пытается различить средь черноты гипсовые головы.
