Розовые простыни отливали в лунном свете перламутром. Тело Хелен, заветные его долы и вершины, плавные чистые линии, было сейчас бледно-палевым; розовато-лиловые, легкие, точно дымка, тени — под грудью и между бедер. Она слегка шевельнулась, видно, почувствовала холод, и снова замерла.
Льюис весь задрожал, не от холода, его он почти не замечал, его била дрожь от мучительного волнения. Он стал раздеваться, чувствуя себя то ли захватчиком, то ли язычником, поклоняющимся своему божеству.
Все с себя сняв, он лег рядом, боясь случайно прикоснуться к ней ледяной кожей, но сам он весь горел от внутреннего жара. С пылающим мозгом он долго еще на нее смотрел, потом протянул руку. Его пальцы ласково обвели овал лица, коснулись ресниц, влажных полураскрытых губ.
Рука его скользнула к ямке на шее, воровато погладила упругую грудь. Нежная теплота и покорность этого тела, не ведающего, что его ласкают, все сильнее разжигали кровь. Наклонив голову, он приник к ее губам, ощутив тепло сонного дыхания. После, придя в себя, он охватил ладонями ее груди, втянул губами розовый сосок и нежно его пососал, потом второй. Почувствовав, как нежные бугорки твердеют под его языком, Льюис тихо застонал. Хелен продолжала спать.
Он осмелился прижаться бедром к ее ноге. Тело его мучительно-сладко напряглось, жар усилился, ему казалось, что он грезит. Он снова принялся ласкать ее тело, самыми кончиками пальцев, точно слепец. Медленно скользя по слабой крутизне бедра, пальцы постепенно приблизились к лиловой дымчатой тени между ног, туда, где курчавились волоски, с заветного мыска ладонь переместилась ниже, лаская бедра изнутри… какая нежная здесь кожа, точно шелк.
Тихонько вздохнув, Хелен повернулась во сне набок, ее груди прикоснулись к его груди, а его сведенные желанием чресла оказались притиснутыми к шелковистым ляжкам.
У Льюиса помутилось в голове. Он словно завис на страшной высоте, готовый низвергнуться в манящую черную пучину; еще раз погладил теплую кожу — и понесся в кипящий внизу водоворот, подхваченный на лету циклоном переполнившего его чувства. Не помня себя, он раздвинул сонные бедра.
Он вошел в нее сразу, почти незаметным толчком, одним-единственным. Ощутив себя в ней, он ошеломленно замер, лихорадочно пытаясь осмыслить свое состояние. Вожделенное единство, сладко омраченное чувством вины из-за совершенного святотатства; непостижимое слияние чистоты и греховности волновало его до безумия. Любовь и похоть — одновременно, такого он еще не испытывал. Ослепительный свет и греховное черное пламя, и невозможно понять, где свет, а где пламя: тело его томилось, пульсируя каждым нервом. Не двигаться, продлить эту сладкую муку… но разве можно удержаться… он тихонечко качнулся и снова замер.
Еще один, с трудом сдерживаемый толчок бедер — словно белые крылья затрепетали в мозгу, и его настиг последний миг наслаждения. Острого, как нож, только что пропоровший ему артерию, и вот уже фонтаном брызнула кровь из его жил… он сейчас умрет.
Тело его все еще вздрагивало, мокрое от пота. Зарывшись лицом между ее грудей, он услышал чей-то голос, кажется, его собственный, потерянно твердивший: «Боже мой, милосердный боже». Когда сердце его постепенно угомонилось, он отодвинулся и вскоре незаметно погрузился в сон.
Элен подождала, когда он окончательно уснет. Теперь можно открыть глаза и даже его обнять. Что ж, рано или поздно это все равно должно было случиться. Лучше уж так, как сегодня, хоть и пришлось немного схитрить.
Она прикоснулась к белокурой гриве. «Нет, я не изменила, — уговаривала она себя. — Просто мне приснился сон».
Утром Льюис проснулся первым. Выскользнув из постели, он подскочил к двери и, пролетев в мгновение ока узкую лесенку — чем не юный могучий бог! — с ликованием оросил унитаз в тесной и холодной ванной комнатке.
Ужас, восторг и волнение владели им одновременно. Совершенно голый, он носился по ступеням туда-сюда, не замечая холода. Он был теперь иным, точно родился заново. А прежний Льюис умер, раз — и нет его, вместо него появился совершенно новый человек. Этому человеку подвластно все, он могущественен и хорош собой, весь мир у него на ладони.
Для новорожденного Льюиса больше не существовало трудностей — силы у него теперь хоть отбавляй. Он с улыбкой вспомнил своих любимых детских героев из дешевых комиксов: они шутя передвигали горы, вмиг расправлялись со злом и умели преодолевать земное притяжение. Сегодня он тоже был суперменом и запросто порхал по квартире.
Он вернулся в спальню и забрался в постель. Как только он потянул на себя простыню, Хелен открыла глаза. Их взгляды встретились.
«Только ни о чем не спрашивай», — мысленно взмолился Льюис. То, что произошло, было так сказочно, так невероятно, вопросы все испортят, разрушат очарование… «Но неужели она действительно спала?» — пронеслось в его голове, и, точно услышав его мысль, Хелен с медленной улыбкой произнесла:
— Ночью я видела один сон…
— Это был не сон, — нетерпеливо перебил ее Льюис. — Ты же знаешь, что не сон…
— Конечно, знаю, — сказала она, обнимая его; Льюису послышалось в ее голосе едва заметное сожаление.
И все-таки это был сон, те пять дней и ночей, долгий прекрасный сон, вспоминал потом Льюис.
Они промелькнули очень быстро, но в памяти его было живо каждое мгновение, он видел эти мгновения точно наяву, можно было бы их потрогать. Он знал с самого начала, что эти мгновения останутся с ним навсегда и часто будут вспоминаться. Так и случилось. Несмотря ни на что, он с благодарностью возвращался потом в эти дни, когда жизнь его обрела смысл.
Все пять дней они были одни, самый счастливый — третий — пришелся как раз на Рождество. Льюис отключил телефон, не желая, чтобы Тэд вторгался в их идиллию. Они заперли дверь, решив никому не открывать. Они подчинялись только своим желаниям, ели, когда хотели, спали утром и днем, а ночью не смыкали глаз. Для них не существовало ничего, кроме любви и наслаждения.
Только в сочельник, ближе к вечеру, они вдруг вспомнили: ведь завтра Рождество! Они торопливо нацепили на себя одежду и, крепко держась за руки, с хохотом выскочили на улицу. Праздновать так праздновать; пробежавшись по магазинам, они раздобыли все необходимое, напрасно Хелен боялась, что в конце дня магазинные полки будут пусты.
Они купили елочку, а к ней игрушки и мишуру. Они накупили яблок, фиников, каштанов, и еще виноград, и еще сливовый компот в роскошных банках. А индюшкой можно было бы накормить человек двадцать, они еле втиснули ее в духовку. Да, еще оберточную бумагу, свечи, картонную Вифлеемскую звезду, баночку икры, крекеры в золотой и в красной обертке со всякими шутливыми прибаутками. И, конечно, подарки. Что это были за подарки! Льюис велел таксисту ехать к «Харродзу», в огромных, нарядно украшенных к Рождеству залах почти не было покупателей. А он покупал Хелен все подряд. Поставил ее у лифта и строго-настрого приказал не оборачиваться, а сам помчался к прилавкам. Духи в матовом хрустальном флакончике. Потом купил охапку омелы и остролиста и букетик первоцветов, кучу белья, шкатулочки, отделанные атласом, шелком и дорогими кружевами. Длинное жемчужное колье с бриллиантовым замочком. Французское мыло с потрясающим ароматом, да еще в форме ракушек… Свертки уже не помещались в руках, он, подсмеиваясь над собой, ронял их: пока он поднимал один, падал другой. А он, дурак, все боялся довериться своему вкусу, тогда, в Риме. Вкус у него что надо, и любая цена ему нипочем! Не имея ни малейшего представления о размере, он стал выбирать ночную сорочку, показывая на пальцах длину и объем, размахивал руками и хохотал как одержимый. Продавщица тоже улыбалась: раскрасневшийся, с растрепавшимися волосами, Льюис был неотразим; она сразу поняла, человек влюблен, и не сердилась на его бестолковость. Так какую же, белую или черную? Девически-скромную или вызывающе-соблазнительную? Недолго думая, Льюис попросил завернуть обе.
