Только подростком он больше узнал о своей семье.
Ребенком Эсме всегда считал Марка Бланшара названым дядюшкой. Это Роланд определил, что не следует посвящать мальчика в подробности.
– Малышу нужна простота и ясность в жизни, а не все новые и новые сложности, – сказал он.
И Мари, и Марк согласились.
Но когда Эсме исполнилось тринадцать лет, Марк серьезно заболел, и тогда было решено, что пора сказать мальчику правду.
– Вот так я неожиданно обрел второго дедушку, – говорил потом, смеясь, Эсме. – И узнал, что во мне течет бабушкина и твоя кровь, моя милая Клэр, и мне это очень приятно. Думаю, вот тогда я впервые понял, что жизнь – загадочная штука.
Марк в свой последний год много виделся с внуком. Он показывал мальчику картины, рассказывал о тете Элоизе, которая начала их собирать, и о тех далеких днях, когда он навещал Моне в Живерни. Когда Марк умер, то оставил Эсме и коллекцию, и свое значительное состояние.
Роланд пережил его на пять лет. После его тихой кончины, случившейся летом, Эсме унаследовал еще и замок. Поскольку он был незаконнорожденным, то не имел права на титул, однако получил все остальное. Казалось, судьба улыбнулась ему.
Но не совсем. Оставались еще тайны, которые скрывала от него семья.
– Я знал, что мама была ребенком Марка и его модели, – рассказывал он Клэр во время одного из ее приездов во Францию, – и что ее воспитали богатые англичане и оставили ей наследство. Я знал, что она была героиней Сопротивления, как и мой отец. Но потом, когда мне уже было за двадцать, я стал замечать, что люди иногда странно на меня смотрят. Как будто они знают то, чего не знаю я, понимаешь? Конечно, у меня остались только смутные воспоминания о первых годах жизни. Мне казалось, у матери была какая-то гостиница. Но потом я навел справки, и выяснилось, что она управляла самым известным в Париже публичным домом!
– Тебя это очень потрясло? – спросила Клэр.
– Поначалу да. Я попросил у бабушки все связанные со мной документы, которые у нее были, и наконец узнал о маме все. Она была Пети по рождению.
– С ее родственниками ты тоже встречался?
– Да. Но они в свое время выгнали из семьи мать Луизы, и нам нечего было друг другу сказать. Но я рад, что теперь мне известна моя история. Более того, все эти открытия принесли мне большую пользу.
– Какую?
– Они меня освободили. Понимаешь, незаконнорожденные дети часто считают, будто им необходимо прокладывать собственный путь в жизни. Особенно если в их происхождении есть что-то постыдное. Вот подумай, сумел бы Вильгельм Завоеватель победить Англию, если бы был рожден в браке и не являлся внуком кожевника, провонявшего мочой? Кто знает. Скорее всего, не сумел бы. – Эсме пожал плечами. – Пока я не знал своих корней, то видел себя как – ну да, как побочного сына Шарли де Синя, но при этом и как наследника поместья и замка, сына двух героев Сопротивления. Мое место в жизни было определено. А потом вдруг оказывается, что не все так однозначно. И это хорошо. Я могу понять тех кинозвезд, которые едут в Голливуд и пытаются заново создать себя. Когда ты можешь так поступить, то получаешь удивительную свободу. Вот и я придумал себя заново.
– Кто же ты теперь, Эсме?
– Я изгой. И это прекрасно. Я родом из предместья Сент-Антуан. Моя мать была содержанкой и хозяйкой борделя. И при этом я наполовину аристократ. Это же революционная история! Дитя улиц вступает во владение старинным замком. И я стал довольно известным человеком – редактором журнала. У меня берут интервью на телевидении, – сказал он с усмешкой. – А вот аристократам я сочувствую: что бы они ни делали, никто не воспринимает их всерьез, и это весьма несправедливо. Зато я, будучи изгоем, пользуюсь большей симпатией, чем, возможно, заслуживаю.
С ним было интересно, и он твердо стоял на ногах. Клэр это нравилось.
И он так помог ей в ту весну, когда умерла мама.
Неожиданностью ее кончина не стала. Клэр всегда приглашала Мари в Америку, несмотря на мамин преклонный уже возраст, желая, чтобы бабушка и внуки почаще встречались. Вот и прошлым летом Мари провела у них чудесный месяц, но перед отъездом сказала:
– Я не думаю, что мы еще увидимся, милая. Есть у меня такое предчувствие.
Мари жила в квартире на улице Бонапарта вплоть до самого конца. За ней присматривала ее преданная старая экономка. Почти ежедневно к Мари заходил Эсме. И ее уход свершился мирно, в первую неделю мая, всего через несколько часов после телефонного разговора с Клэр. К тому времени, когда Клэр прилетела в Париж на похороны, Эсме уже все устроил. У матери было множество друзей и поклонников. И конечно же, проститься с ней пришла и вся родня с французской стороны.
Других Бланшаров Мари видела нечасто. Еще когда она вместе с матерью управляла универмагом, то считала своего кузена Жюля добропорядочным, но ужасно скучным человеком. Его сын Давид не остался в семейном деле, а вернулся к профессии своего предка – стал врачом. С ним Клэр было легче общаться, а его жена и дети были очень милы. И вообще, неожиданно для себя она нашла утешение в том факте, что и после смерти матери в Париже и старом доме в Фонтенбло остались ее родные.
После похорон она задержалась во Франции, чтобы уладить формальности с вступлением в наследство, и из-за этого оказалась свидетелем экстраординарных событий.
Как раз в те дни конфликт студентов с администрацией университета внезапно перерос в демонстрации и массовые уличные беспорядки в Латинском квартале. Поскольку Клэр остановилась в квартире матери на улице Бонапарта, то находилась вне опасной зоны, но при этом совсем рядом с происходящим.
Самой ужасной была первая ночь после похорон. Огромные толпы студентов сражались с полицией, которая заняла Сорбонну, – швыряли булыжники, выломанные из старых мостовых. Повсюду возникли баррикады, горели автомобили, и внушающие ужас отряды спецназа, вооруженные тяжелыми дубинками, нанесли серьезные увечья множеству молодых демонстрантов. В течение нескольких дней к студентам присоединились профсоюзы и рабочие Франции. Всеобщая забастовка заставила замереть всю страну, и даже сам де Голль, казалось, был в шаге от падения.
При этом всех притягивал Латинский квартал. Студентам позволили занять университет. Каждый вечер Клэр и Эсме вместе уходили бродить по кварталу. Они спускались по улице Бонапарта к церкви Сен-Жермен-де-Пре и пили кофе с коньяком в кафе «Дё маго», где им несколько раз довелось заметить Жана Поля Сартра. Они заходили в Сорбонну и слушали, как студенты, рабочие и философы планируют новую Парижскую коммуну и новый, лучший мир. Возможно, ораторы имели склонность к марксизму и, скорее всего, были подвержены идеализму, но ведь все они – наследники Французской революции. Где же еще можно было найти эту смесь риторики, философии и французского остроумия, как не в старом Париже?
Это было хорошее время для молодости. Через несколько недель Франция вновь изберет президентом консервативного де Голля. Но если в Америке протесты против призыва в армию для отправки во Вьетнам привели к социальным переменам, то и во Франции, полагала Клэр, может произойти нечто подобное.
