В последние годы для гугенотов жизнь усложнилась. Людовик XIV руководствовался старой поговоркой: «Народ следует вере своего короля». Он любил порядок, а протестанты в католическом государстве означали беспорядок, что подтверждалось былыми смутами во Франции и многих других странах.
Более восьмидесяти лет Нантский эдикт короля Генриха IV обеспечивал гугенотам защиту. Но теперь король-солнце давил на них все сильнее, вынуждая переходить в католичество. Он даже повелел расквартировывать кавалерию в протестантских жилищах, превращая жизнь хозяев в сущий ад. И все говорило о том, что дальше будет только хуже.
– Это безумие – в наше время становиться протестанткой, – предупреждала кузину Изабелла.
Но Амели любила слишком сильно, чтобы прислушиваться к доводам рассудка.
И для нее совсем не имело значения то, что у Пьера нет титула. Бывая у своих кузенов, она находила их жизнь счастливой и спокойной, не связанной светскими обязанностями и запретами, которыми знать платила за освобождение от податей и доступ ко двору.
Амели поступила мудро, не сказав ничего этого родителям.
Но она думала о Пьере. Думала постоянно. Она жаждала быть рядом с ним. Если бы только они могли поговорить!
Ах, и зачем только она доверила свой секрет матери! Амели не сомневалась, что ее кузены дали знать Пьеру о ее чувствах к нему. Если бы она не проболталась матери, то сейчас могла бы встречаться с Пьером в доме тети, как раньше. Могла бы дать ему шанс открыться. Они что-нибудь придумали бы. И даже если бы он сказал, что их любовь не имеет будущего, то она хотя бы знала, что он ее любит.
А так Амели пребывала в сомнениях. Родители не позволяли ей видеться с кузенами, поэтому у нее не было от него новостей. Как ни глупо, но она продолжала надеяться, что он появится, придет к ним в дом, чтобы поговорить с отцом и попросить ее руки. Ему отказали бы, но все равно его предложение значило бы для нее так много… Амели знала, что все это бессмысленно. Их дом находился к западу от дворца кардинала – теперь он назывался Пале-Рояль, – и она часами напролет стояла у окна, глядя на улицу Сент-Оноре в надежде, что там покажется Пьер. Если бы он приставил к ее окну лестницу, то Амели с радостью спустилась бы по ней в его объятия… Еще более глупая фантазия. Но она ничего не могла с собой поделать. День за днем проходил в печальных мечтах.
В пятницу в середине октября к ней в комнату пришла мать и как-то странно посмотрела на нее.
– Амели, – сказала она, – есть одна новость, которую тебе стоит узнать. Вчера король принял важное решение. Он отменяет Нантский эдикт. Указ вступит в силу с понедельника.
– Что это будет значить для протестантов?
– Они будут вынуждены перейти в католичество. Король посылает войска на все главные дороги королевства, чтобы не дать гугенотам ускользнуть.
– Значит, Пьер Ренар станет католиком.
– И никак иначе. – Она с сочувствием посмотрела на дочь. – Но тебе это не поможет, Амели. Он по-прежнему не имеет титула.
В понедельник отмена эдикта вступила в силу.
В среду тетя Катрин пришла к ним вместе с Изабеллой. Амели тут же отвела кузину в сторонку и спросила, нет ли новостей от Пьера Ренара.
– Ты разве не слышала?
– Что? Я ничего не знаю.
– Пьер Ренар исчез. – Изабелла взяла двоюродную сестру за руку. – Тебе лучше забыть его, Амели. Вся его семья уехала. Никто не знает, где они. И я не думаю, что он вернется.
По всей Франции происходило то же самое. Какие-то семьи уехали сразу, другие предпочли подождать. Но эдикт Фонтенбло, как стали называть закон, отменивший Нантский эдикт, сделал их жизнь в королевстве невыносимой.
Все протестантские церкви подлежали уничтожению, и любое протестантское собрание, даже малолюдное и в частном доме, объявлялось незаконным. Всех, кого застанут на таком собрании, ожидала конфискация имущества. Протестантские священники должны были отречься от своей веры или покинуть Францию; пойманных после указанного срока отправят в тюрьму. Простые прихожане протестантских церквей за попытку бежать из страны подлежали аресту: мужчин затем сажали в тюрьму, а женщин лишали всего нажитого.
Закон был беспощадным. Закон был всеобъемлющим. Столетие назад Варфоломеевская ночь стала кошмаром. Но механизмы централизованного государства Людовика XIV действовали куда более тщательно. Протестанты были уничтожены. В огромных количествах они, не имея выбора, переходили в католичество. Вероятно, таких новообращенных насчитывалось не менее миллиона.
И тем не менее десятки и даже сотни тысяч сумели уйти. Скрываясь по отдаленным дорогам, двигаясь через леса, прячась в повозках и на баржах, небольшими группами они просочились сквозь границу в Нидерланды, Швейцарию или Германию. Другие выбрались через гугенотские порты прежде, чем король успел их заблокировать. Они подвергались смертельному риску и должны были вести себя крайне осторожно. И, несмотря на всю свою мощь и власть, король-солнце не смог остановить их. Франция была слишком велика, гугеноты – слишком многочисленны. Так же как в массовой эмиграции пуритан из Англии в Америку пятьюдесятью годами ранее, почти два процента населения Франции, включая наиболее квалифицированных работников, были потеряны для своей родины и стали достоянием других стран.
Семья Ренар действовала быстро, и это было умно. Не сказав ни слова друзьям и соседям, они незаметно скрылись. Месяц спустя они прибыли в Лондон, где местная гугенотская община вскоре выросла во много раз.
Через неделю после эдикта Фонтенбло Персеваль д’Артаньян призвал Амели для беседы.
– Дитя мое, – объявил он, – у меня для тебя прекрасное известие. Тебе представилась великая возможность – такая, которая может полностью изменить твою жизнь.
Далее он пояснил: мадам Сен-Лобер, их дальняя родственница, имеющая связи при дворе, написала ему, что у нее на примете есть хорошее место для Амели. Он ответил, выразив свою заинтересованность.
– И вот мы обо всем договорились. – Он не сдержал восторженной улыбки. – Ты едешь в Версаль!
– В Версаль? – Амели была обескуражена. – Но я думала, ты ненавидишь двор, папа.
Она была права, разумеется. Два десятилетия подряд д’Артаньян наблюдал за тем, как слабеет хватка короля-солнца. Кардинал Ришелье был ментором кардинала Мазарини, и Мазарини в свою очередь оставил королю своего ученика, суперинтенданта финансов Кольбера. За двадцать лет Кольбер выстроил из простолюдинов бюрократический аппарат, который потихоньку отбирал у короля все больше и больше административных функций.
Пока королевский двор находился в Париже, этот процесс протекал почти незаметно. Король производил улучшения в Лувре, начал строить доселе невиданный госпиталь для ветеранов армии. Это приветствовалось. Светская жизнь текла как обычно. Знать обитала в своих особняках и замках. В театрах ставили Корнеля, Мольера и Расина. И если утомительную рутину повседневного управления государством все активнее брала на себя бюрократия, то армейские офицеры по-прежнему происходили только из аристократов. Ратная слава принадлежала им. Они могли сражаться и погибать за короля, гордиться собственной старомодной отвагой, завоевывать лавры, подобно героям Средних веков, и взирать сверху вниз как на бюрократов, так и на торговцев.
