Когда Фокс отбыл, Мари спросила у отца, был ли это деловой визит.
– Да. У меня было одно дело, связанное с Англией. Фокс – хороший человек.
Никаких подробностей отец не приводил, а Мари не расспрашивала.
Ничего она не узнала и о беседе, состоявшейся в тот вечер в родительской спальне.
– Мне нравится Фокс, – сказал Жюль. – Жаль, что он протестант.
– И мне нравится, – согласилась его жена. – Но все-таки он протестант.
– Да. Хотя жаль.
Не слышала она и разговора между отцом и тетей, которая вновь приехала в гости к брату.
– Мой дорогой Жюль, настало время простить сына.
– Почему?
– Девица Пети после родов отправлена в Англию. Ее малышку удочерила чудесная семья с достатком и положением. Все наши проблемы решены. Семейство Пети отказалось от дочери, и я считаю их поступок чудовищным, но, как ни печально, многие сделали бы то же. Обычаи современного общества жестоки. Но Марк достаточно наказан. Видит бог, он не сделал ничего такого, чего не делают другие мужчины в его возрасте.
– Он вовсе не был наказан.
– Разумеется, был, и еще как!
– Он живет совсем неплохо, хотя я перестал выдавать ему содержание.
– У него есть заказы.
– Сколько денег ты даешь ему, Элоиза? – Жюль с любящей улыбкой посмотрел на сестру.
– Если бы давала, то не сказала бы тебе.
– Он ни капельки не страдает.
– Страдает, потому что лишен общения с отцом и матерью.
– Ах, бедняжка, как ему тяжело.
– Тяжелее, чем ты думаешь. Он любит тебя.
– Я подумаю об этом.
Марк и Хэдли приехали в Фонтенбло, чтобы провести здесь последние десять дней августа. Для Мари эти дни стали волшебными. Иногда молодые люди ходили в лес, чтобы порисовать, и она шла с ними за компанию, прихватив книгу или тоже альбом. Вместе с матерью Мари показала Хэдли замок, который понравился ему больше, чем Версаль. Особенно ему приглянулись старинные шпалеры с сюжетами из жизни придворных, выполненные в глубоких, сочных тонах.
Вечерами все сидели на веранде. Ее отец обычно читал газету, Марк и Хэдли болтали, а Мари тихонько слушала. В ответ на расспросы Марка Хэдли охотно рассказывал о своем детстве, о катании на санях зимой, о гребных гонках в университете, о годе работы на ранчо. Иногда он упоминал и совсем мелкие детали.
– Когда мне исполнилось восемнадцать, отец вручил мне пару гребней для волос. Они сделаны из черного ореха, и на каждом вырезаны мои инициалы. Я всегда вожу их с собой. Некоторые предпочитают гребни из слоновой кости, но я не променяю деревянные гребни, которые подарил мне отец, ни на что другое.
Говорил он и о своих родителях.
– Я люблю путешествовать, и эту любовь унаследовал от них, – заметил он как-то раз. – Обычно летом у отца бывало свободное время. До моего рождения они ездили в Японию, Англию, Египет. И нас, детей, тоже возили куда только можно. Когда я женюсь, – продолжал он, – то надеюсь, что моя жена захочет путешествовать вместе со мной. Замечательно, когда супруги разделяют такое увлечение.
Мари слушала Хэдли до тех пор, пока ей не стало казаться, будто она знает о нем все.
Однажды вечером после долгой прогулки через лес до Барбизона, где писал в свое время Коро, Хэдли, сидя с ними на веранде, запрокинул голову и закрыл глаза.
– Знаете, у меня такое чувство, словно я попал в прекрасный, неизменный мир, – признался он. – Здесь такой мягкий свет… В ландшафтах слышится какое-то тихое эхо… Не могу точно выразить это словами.
– Французская деревня всех покоряет, – сказал Марк. – Но также следует понимать, что мы, французы, так глубоко осознаем свою историю – она же повсюду, она окружает нас, – что нам кажется, будто мы прожили уже много жизней. – Он улыбнулся. – Может, это иллюзия, но зато красивая и дает нам утешение.
– А еще мы находим утешение в Церкви, – добавила его мать.
– А еще в сыре и в вине, – подал голос Жюль из-за газетного листа. – Раз француз – навсегда француз.
– Жизнь во Франции так приятна, – вздохнул Хэдли. – Я мог бы остаться здесь навсегда.
Вот если бы Хэдли и вправду поселился во Франции, тут же подумалось Мари. Она попыталась представить себе, как он живет с ними в Фонтенбло: в коридоре на стенах висели бы его наброски; картина с вокзалом Сен-Лазар, которую она ему подарит, – в салоне, а на столике в гардеробной отца лежат его деревянные гребни.
А если он все-таки будет жить в Америке и путешествовать, как его родители? Тогда он мог бы купить во Франции дом и приезжать сюда на лето. Почему нет? А его дети говорили бы на двух языках.
Однажды после обеда Хэдли и Марк рисовали в саду, и она пошла посмотреть, как у них дела. Хэдли писал клумбу с цветущими пионами. Пока его полотно выглядело как пылающее, почти бесформенное море красок.
– Я вижу, что это, но сама никогда бы не представила ничего такого, – сказала она.
– Трудность не в том, чтобы нанести краску на холст, – задумчиво произнес Хэдли. – Главное – увидеть, что ты пишешь. То есть надо посмотреть на объект без каких бы то ни было предубеждений или мнения о том, как он должен выглядеть. Если ты считаешь, что знаешь, как выглядит пион, то никогда не сможешь написать его. Нужно смотреть на все свежим взглядом, а это трудно.
– Кажется, я могу понять это в живописи и в рисовании. Но вряд ли такое же правило применимо для других искусств?
– Сейчас появились писатели, которые пробуют делать нечто в этом духе. Особенно во Франции. Это символисты во главе с Малларме. И есть еще политики-революционеры, они говорят, что мы должны начать все сначала и заново решить, какими должны быть правила в обществе. Так и делали в дни революции, когда была разрушена монархия и отвергнута религия. Смею предположить, что люди то и дело меняли правила – еще с тех пор, как греки придумали демократию. Или с тех пор, как человек изобрел колесо.
– Значит, вы хотите изменить мир?
– Нет. Потому что для меня мир устроен совсем неплохо. Но я бы хотел узнать, как на самом деле он работает.
Мари оставила его, а сама вернулась в тень веранды. Там она достала свой альбом и начала зарисовывать щенка. Ничего хорошего у нее не вышло, но если кто-нибудь спросит, чем она занимается, то ей хотя бы будет что показать. Потом, взглянув на отца, с головой погрузившегося в газету, Мари перевернула лист и стала рисовать Хэдли.
Она пыталась делать так, как он только что ей объяснял: думать лишь о том, что видят ее глаза. С непривычки ей казалось, что получается совсем неправильно, но потом она увидела, что, сосредоточивая зрение, она точно воспроизвела линию его челюсти, и крепкую шею, и то, как падали на нее волосы непокорной волной. И Мари улыбнулась, осознав, как хорошо она его изучила.
