– Неважно. Никто и слова не скажет.
– Это как раз те вещи, которые полагается знать жене губернатора. Селия непременно что-нибудь брякнет. За что это она тут недавно критиковала меня? Ах да. Я сказала: «Прошу прощения?» А она: «что?», а не «прошу прощения». – Рэйчел передразнила зычное фырканье миссис Томпсон. – И еще что-то насчет подачи зелени на обед. Не зелень, говорит, а овощи, моя дорогая.
Рэйчел вернулась, перекладывая именные карточки с тарелок на салфетки. Льюис переложил свою карточку на салфетку, отметив, что жена выбрала его любимые – с вышитыми войсками на Мэлле. Он открыл карточку – изящно вычерченные скрещенные ружья.
– Ты нарисовала для меня ружья.
– А ты бы предпочел цветочки?
Дразнящий, лукавый тон, взгляд через плечо – да она флиртует! Вот так сюрприз.
– Ну? Что думаешь? На самом деле?
– Я думаю, – он попытался найти другое слово, не «замечательно», – потрясающе.
Он коснулся ее руки и удивился, когда она сжала его пальцы. Он никогда не мог до конца разгадать такую женщину, как Рэйчел, но чтобы разгадать этот шифр, спецы из Блетчли-Парк
[67]
не требовались.
– Давай?
– Только придется по-быстрому.
– А где Эд?
– Он наказан.
– За что?
– За то, что поздно пришел, играл с какими-то местными мальчишками. Все в порядке. Мы поговорили. Будет неделю ложиться пораньше.
В комнату вошла Хайке, присела в книксене, опустила глаза – сообразила, что явилась не вовремя.
– Bitte. Телефон, герр Морган.
– Спасибо, Хайке. – Льюис подождал, когда горничная уйдет.
– Кто бы это мог быть? – спросила Рэйчел.
Льюис вздохнул. Подключенный к коммутатору телефон принимал сигнал только из одного места – его штаб-квартиры. И если позвонили сюда, значит, что-то срочное.
– Ответишь?
Его как будто тянули в разные стороны две лошади: крепкая работяга долга и норовистый арабский скакун желания.
– Я быстро.
Через несколько минут он нашел Рэйчел перед зеркалом в ванной: в одних трусиках, она прикладывала ожерелье к обнаженной груди.
– Ты бы запер дверь, – сказала она.
Он закрыл, но не запер.
– Что-то случилось? – обернулась она.
– Беспорядки на заводе.
– О…
– Несколько человек застрелены.
– Но, Льюис… ты не можешь уйти сейчас. Гости будут уже через час.
– Дорогая, мне очень жаль. Я постараюсь вернуться… до конца вечеринки.
Она уронила тяжелое ожерелье в раковину и прикрыла грудь правой рукой.
– Тогда иди. Спасай Германию. – Она проговорила это с прежней усталостью, не зло, но с какой-то безнадежностью. А потом, все еще прикрывая грудь рукой, отвернулась.
Рэйчел открыла парадную дверь в ярко-синем, расшитом блестками вечернем платье с низким вырезом – на довоенных вечеринках превзойти его в элегантности не удалось никому из женщин. Волосы были убраны вверх, открывая шею и лицо, ожерелье из лазурита притягивало взоры к высокой груди. Она разоделась нарочно – заглушить голоса у себя в голове и показать гостям, что она бодра и даже без мужа прекрасно может со всем справиться. Ей тридцать девять. Ее рано списывать со счетов.
Сьюзен Бернэм признала поражение еще до того, как сняла пальто.
– Рэйчел Морган, ты постаралась за всех нас! – Она вручила хозяйке пропитанный вином бисквит в тяжелой стеклянной вазе. – Тут шерри столько, что хватит на отдельную вечеринку. И напомни, чтобы я не забыла потом забрать посудину.
– Ты выглядишь… как из романа Толстого, – заявила миссис Элиот.
– Стараюсь, Памела. Ты тоже чудесно выглядишь. Вы обе. – Рока гости передавали пальто Рихарду, она весело объявила: – Где-то там что-то случилось. Льюис шлет всем свои извинения и надеется, что успеет вернуться к десерту. Или следует говорить «пудинг», Селия?
– Только «пудинг». «Десерт» для других чинов. – Уверенная в своей роли знатока этикета, миссис Томпсон даже не заметила поддразнивания.
Рэйчел твердо настроилась не дать гостям мусолить новость об отсутствии Льюиса. Устояв под первым залпом – «Какая жалость!», «Как обидно!», «Бедняга», – она жестом пригласила всех к камину, где Хайке уже ждала с напитками. Вскоре Элиоты, Томпсоны и Бернэмы потягивали розовый джин и провозглашали тосты за воссоединение Команды, а Льюис был благополучно забыт.
– Ну вот мы и снова все вместе, – сказала Рэйчел, поднимая свой бокал. – За Команду!
– За Команду! – подхватили женщины.
– Забавно, с какой нежностью я вспоминаю теперь наше путешествие, – заметила миссис Элиот. – Меня тогда постоянно тошнило.
– Хорошо, что сейчас вы не на этом корабле, – внес свою лепту капитан Элиот. – Море замерзло.
– Официально самый холодный декабрь за всю историю метеонаблюдений, – подхватил капитан Томпсон. – В Кэмберли все говорят, что не помнят ничего подобного. Десятифутовые заносы в Кенте. Минус двадцать в Девоне.
– По крайней мере, у них есть отопление. И еда. – Вечная совесть Команды, миссис Элиот, как всегда, вернула их из-за моря на твердую, заснеженную землю Гамбурга. – В здании, которое мы используем сейчас под школу, замерзли чернила. А вчера я видела какого-то мальчишку, он рылся в наших мусорных баках и вылизывал пустую банку из-под рисового пудинга. Он был в халате, а ноги обернуты газетами. Такой несчастный.
Миссис Бернэм вздохнула:
– Памела, можно хоть один вечер не вспоминать о вселенских страданиях?
– Уверена, ты с этим справишься, Сьюзен, – сказала Рэйчел, бросив на подругу выразительный взгляд, говоривший: «Сегодня я буду задавать тон!» – и повернулась к миссис Элиот: – Как твоя группа, Памела?
Выход для своей кипучей энергии миссис Элиот нашла в одной из множества женских групп по интересам, которых Рэйчел старательно избегала. Последним увлечением Памелы стала англо-германская группа, организованная капелланом округа полковником Хаттоном в попытке приобщить немцев к свободным дебатам.
– Очень популярна. Хотя подозреваю, что большинство приходят ради бесплатного печенья и чтобы просто побыть в тепле. Сидят кружком, поначалу скованные, но к чаю оттаивают. Мы провели несколько чудесных дискуссий, даже поспорили. Поговорили о различиях в английском и немецком характерах. А на прошлой неделе обсуждали, где место женщины, только ли дома.
– Зависит от дома, – включилась Сьюзен, даже не пытаясь скрыть своего раздражения. Какая глупость – все эти «гуманитарные излишества».
