– Ну да, но это ведь как минимум неловко. Выходит, что это часть меня, – по крайней мере все мои знакомые так решат. И для всех, с кем я еще познакомлюсь, это будет часть меня. Они станут со мной встречаться, разговаривать со мной, но во мне будет и такая вот часть. На меня наляпали этот новый слой, и, по-моему, так нечестно. Это как если бы я узнала, что твой папа – бывший куклуксклановец…
– Ты слишком усложняешь. Никто, честное слово, ни одна живая душа не станет на тебя коситься из-за того, что у каких-то твоих незапамятных предков были ирландские рабы. Это бред, это было в глубокой древности – никто это с тобой даже не свяжет. Сама знаешь людей. Все равно никто ничего подобного не помнит. А вешать ответственность на тебя? Да вот еще глупости.
– И они кучу этих рабов поубивали. Есть история – случилось восстание, один мой родственник учинил бойню, прикончил тысячу мужчин, женщин и детей. Урод, нет слов никаких. Я прямо…
– Энни. Энни. Пожалуйста, успокойся. Во-первых, у нас время на исходе. Мне вот-вот звук включать. Во-вторых, нельзя из-за этого дергаться. Это же практически пещерные люди. У всех пещерные предки – одно сплошное мудачье.
Энни засмеялась – громко фыркнула.
– Обещаешь не париться?
– Ну да.
– Энни. Не парься из-за этого. Обещай.
– Ладно.
– Обещаешь?
– Обещаю. Постараюсь.
– Ладно. Пора.
Назавтра, когда опубликовали сведения о предках Энни, Мэй сочла, что ее правота хотя бы отчасти доказана. Были и непродуктивные комментарии, куда ж от них деваться, но в основном публика хором пожала плечами. Никого особо не волновало, как этот сюжет связан с Энни, зато он вновь – и, пожалуй, на общую пользу – привлек внимание к давно забытому историческому эпизоду, когда британцы смотались в Ирландию и вернулись с человечьей валютой.
Энни, кажется, и бровью не вела. Квакала позитивно, для своего видеоканала записала краткое обращение – говорила о том, как удивилась, узнав, что ее стародавние родичи сыграли столь неприглядную роль в этот прискорбный исторический момент. Затем, однако, она постаралась взглянуть на вещи трезвее и беспечнее, дабы ее открытие никого не отвратило от изучения личной истории в «Прошедшем совершенном».
– У всех предки – одно сплошное мудачье, – сказала она, и Мэй, смотревшая ролик на браслете, рассмеялась.
Однако Мерсер, в своем духе, не смеялся. Мэй не общалась с ним больше месяца, но затем с пятничной почтой (почтовая служба работала теперь лишь по пятницам) пришло письмо. Мэй не хотела читать, знала, что оно полно злобы, и упреков, и осуждения. Но ведь он уже написал одно такое письмо? Мэй вскрыла конверт, предположив, что хуже быть не может.
И ошиблась. На сей раз его не хватило даже напечатать «дорогая» перед ее именем.
Мэй,
Я помню, что обещал больше не писать. Но, может, ты хоть чуть-чуть задумаешься теперь, когда Энни на грани краха. Пожалуйста, передай ей, что этот эксперимент надо бросить – уверяю вас обеих, он кончится плохо. Мы не рождены знать все, Мэй. Тебе не приходило в голову, что, может, разум наш тонко откалиброван, балансирует между ведомым и неведомым? Что душам нашим потребны и тайны ночи, и ясность дня? Вы, народ, творите мир неотступного дневного света, и я думаю, что мы все сгорим в нем заживо. Не останется времени поразмыслить, поспать, остыть. До вас в вашей «Сфере» не доходит, что принять в себя всё мы просто-напросто не способны? Посмотрите на нас. Мы же крохотные. У нас крохотные головы размером с дыню. А вы хотите впихнуть туда все, что успел узреть мир? Не получится.
Браслет чуть не лопался.
«Да чего ты с ним возишься, Мэй?»
«Мне уже скучно».
«Ты кормишь снежного человека. Не корми снежного человека!»
Сердце у Мэй грохотало, и она понимала, что не стоит читать до конца. Но не могла остановиться.
Так вышло, что когда у тебя случился этот праздник идей с твоими Цифровыми Штурмовиками, я как раз заехал к родителям. Они хотели посмотреть; они так тобой гордятся, хотя от вашего собрания леденела кровь. И однако я рад, что посмотрел этот спектакль (я не меньше радуюсь, что видел «Триумф воли»
[34]
). Как раз такого пинка мне и не хватало, чтобы сделать шаг, который я планировал в любом случае.
Я переезжаю на север, в самый глухой и заурядный лес, какой смогу отыскать. Я знаю, что вашикамеры покрывают эти районы, как и Амазонку, Антарктиду, Сахару и т. д. Но у меня будет хотя бы фора. А когда камеры придут, я отправлюсь дальше на север.
Мэй, я вынужден признать: ты и тебе подобные победили. Всему, в общем, конец, и теперь я это понял. Но до того собрания у меня была хоть какая-то надежда, что это безумие ограничивается только вашей компанией, тысячами людей с промытым мозгом, что работают на вас, миллионами, что поклоняются золотому тельцу по имени «Сфера». Я все надеялся, отыщутся те, кто восстанет против вас. Или новое поколение разглядит, до чего все это смехотворно, деспотично и решительно неуправляемо.
Мэй глянула на запястье. Уже возникло четыре новых онлайн-клуба ненавистников Мерсера. Кто-то предлагал стереть его банковский счет. «Только слово скажи», – написали ей.
Но теперь я сознаю, что, даже если вас сбросят с вершины, даже если «Сфера» исчезнет завтра, вероятнее всего, ей на смену придет нечто похуже. В мире есть тысячи других Волхвов – носителей еще более радикальных соображений о том, что частная жизнь сама по себе преступна. Только я подумаю, что хуже быть не может, всплывает очередная девятнадцатилетняя девочка, и на фоне ее идей «Сфера» смотрится каким-то фестивалем гражданских свобод. И вас, народ (а теперь я знаю, что «вы, народ» – это «почти весь народ»), ничем не напугаешь. Сколько за вами ни следи, вы нимало не тревожитесь и ничуть не сопротивляетесь.
Одно дело – измерять себя, Мэй. Вот как ты со своими браслетами. Я могу смириться с тем, что ты и прочие такие же отслеживают свои перемещения, записывают все свои поступки, собирают на себя досье в интересах… Ну, я не знаю чего. В каких-то ваших интересах. Но этого мало, правда? Вам нужны не только ваши данные – вам нужны мои. Вы без них неполны. Вы больные люди.
Так что я пошел. Когда ты это прочтешь, я уже буду под радарами, и я думаю, не я один. Да что там, я знаю, что не я один. Мы станем жить в подполье, в пустыне, в лесах. Мы будем беженцами или отшельниками, горемычным, но необходимым гибридом тех и других. Потому что мы – это мы.
Я думаю, это какой-то второй великий раскол: сложатся два человечества – отдельные, параллельные. Одни поселятся под колпаком, который создаешь ты, другие станут жить – пытаться жить – подальше от него. Мне до смерти страшно за всех нас.
