Мэй сама удивилась своему красноречию, и зал отозвался громовой овацией. Бейли взирал на нее с отеческой гордостью. Когда аплодисменты стихли, он заговорил тихо, словно не желая ее перебивать:
– Ты очень точно это сформулировала – повтори, пожалуйста.
– Ну, неловко признаться, но я сказала, что делишься – значит любишь.
Зрители засмеялись. Бейли тепло улыбнулся:
– Не вижу повода для неловкости. Формула бытует давно, но ведь здесь она пришлась кстати, правда? Здесь она, пожалуй, на редкость уместна.
– По-моему, тут все просто. Если любишь людей – делишься с ними тем, что знаешь. Тем, что видишь. Отдаешь все, что можешь. Если сочувствуешь их тяготам, их мучениям, их любознательности, их праву учиться и познавать мир, ты с ними делишься. Тем, что у тебя есть, тем, что видишь и знаешь. Мне кажется, логика здесь неоспорима.
Зрители загикали, и пока они шумели, на экране под первым тезисом появились еще три слова: «ДЕЛИШЬСЯ – ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ». Бейли в изумлении потряс головой:
– Великолепно. Умеешь ты формулировать, Мэй. И ты сделала еще одно заявление, которое, мне кажется, достойно увенчает нашу беседу – полагаю, никто не возразит, что она вышла замечательно поучительной и вдохновляющей.
Зал жарко зааплодировал.
– Мы говорили, как ты выразилась, о побуждении к скрытности.
– Ну, я им не горжусь, и, по-моему, оно ничем не лучше простого эгоизма. Теперь я это отчетливо сознаю. Я сознаю, что мы, люди, обязаны делиться тем, что видим и знаем. И все знания должны быть демократически доступны.
– Информация желает быть свободной – такова ее природа.
– Вот-вот.
– Мы имеем право узнавать все, что можем. Мы сообща владеем всей совокупностью знаний о мире.
– Вот-вот, – повторила Мэй. – А если я лишаю своих знаний кого-то или же всех? Это ведь означает, что я у них краду?
– Абсолютно верно, – энергично закивал Бейли.
Мэй посмотрела на зрителей: весь первый ряд – единственные различимые лица – тоже кивал.
– А поскольку ты, Мэй, так чудесно формулируешь, не повторишь ли свое третье и последнее откровение? Что ты мне сказала?
– Ну, я сказала, что личное есть ворованное.
Бейли поглядел в зал:
– Интересная формулировка, да, ребята? «Личное есть ворованное».
На экране возникли огромные белые буквы:
ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ
Мэй обернулась, перечитала все три тезиса. Глядя на них, заморгала, прогоняя слезы. Она что, правда сама все это придумала?
ТАЙНА ЕСТЬ ЛОЖЬ
ДЕЛИШЬСЯ – ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ
ЛИЧНОЕ ЕСТЬ ВОРОВАННОЕ
В горле пересохло, дыхание перехватило. Мэй понимала, что заговорить не сможет, и надеялась, что Бейли не попросит. Будто уловив, каково ей сейчас, как переполняют ее чувства, он подмигнул ей и обратился к залу:
– Поблагодарим Мэй за искренность, за блистательный ум и за превосходную человечность, будьте любезны?
Зрители повскакали. У Мэй горело лицо. Непонятно, как лучше, – продолжать сидеть или нужно встать? Она встала, постояла как дура, снова села и помахала, не поднимая руки с колен.
Где-то посреди громовой овации Бейли умудрился вставить финальное объявление: дабы делиться всем, что видит и может предложить миру, Мэй немедленно становится прозрачной.
Книга II
Тварь была диковинная, фантомная, смутно грозная, неугомонная, но от нее невозможно было отвести взгляд. Мэй она загипнотизировала – эти кинжальные рывки, плавники-ножи, молочная кожа, глаза как серая пряжа. Явно акула – узнаваемые акульи очертания, злобный взгляд, – однако новый вид, всеядный и слепой. Стентон выволок ее из глубин Марианской впадины, спустившись туда в батискафе «Сферы». Акула – не единственное его открытие, еще он набрал во впадине доселе неведомых медуз, морских коньков и скатов, и все полупрозрачные, бесплотно движутся в громадных аквариумах, которые ему сконструировали практически за ночь.
Задача Мэй – показать зрителям животных, разъяснить, что непонятно, и в целом через свой объектив на шее стать окном в этот новый мир и вообще в мир «Сферы». Каждое утро Мэй надевала кулон, как у Стюарта, но полегче и поменьше. Объектив против сердца – так изображение устойчивее и шире кадр. Объектив видел все то же, что и Мэй, а зачастую больше. Качество исходников таково, что зрители могут наезжать, панорамировать, замораживать, повышать четкость. Звук тщательно настроен, сосредоточен на беседах Мэй – фоновые голоса и звуковое сопровождение записывается, но не мешает. В сущности, это означало, что любое помещение, куда она забредала, сканировалось полностью; зритель может навести фокус на любой угол, а если постараться – выделить и послушать все разговоры.
Вот-вот всех питомцев Стентона будут кормить, но Мэй и ее зрителей главным образом интересовала акула. Мэй пока не видела, как эта акула питается, но говорили, что она ненасытна и очень проворна. Несмотря на слепоту, пищу акула отыскивала моментально, большую и малую, живую и мертвую, и пожирала с устрашающей скоростью. Только успели кинуть в аквариум селедку или кальмара, а акула уже роняет на дно останки – зернистую кучку, похожую на пепел. Зрелище тем более зачаровывало, поскольку акулья кожа была прозрачная и не мешала наблюдать пищеварение.
В наушнике плямкнуло.
– Кормление перенесли на час ноль две, – сказал голос. А сейчас 12:51.
Мэй поглядела в темный коридор, на другие три аквариума – каждый следующий чуть меньше предыдущего. Лампы здесь не включали, чтобы лучше смотрелись подсветка цвета электрик и туманно-белесые аквариумные обитатели.
– Давай пока перейдем к осьминогу, – сказал голос.
Центральный аудиопоток, из Дополнительного Управления к Мэй, поступал через крошечный наушник, что позволяло ДУ периодически давать Мэй указания – посоветовать ей, к примеру, заглянуть в «Эпоху Машин», показать зрителям новый потребительский беспилотник на солнечных батареях, который пролетает неограниченные расстояния, через моря и континенты, если адекватно освещается солнцем; в «Эпоху Машин» она сегодня уже ходила. Из этого и состояла добрая часть ее рабочего дня – экскурсии в разные отделы, рассказы о новых продуктах, выпущенных или поддержанных «Сферой». Каждый день был новым, и Мэй уже успела побывать во всех уголках кампуса, от «Века Паруса» до «Древнего Царства», где готовились – в основном забавы ради – нацепить камеры на всех оставшихся на Земле белых медведей.
– Давайте посмотрим осьминога, – сказала Мэй зрителям.
И перешла к сферической стеклянной конструкции – шестнадцать футов высотой, двенадцать в диаметре. Внутри сидело, ощупывая окрестности, бледное беспозвоночное, облачного оттенка, но с сине-зелеными прожилками; оно наугад махало щупальцами, словно почти ослепло и потеряло очки.
