– Может быть.
– То есть ты лишаешь родителей того, чего они хотят. Это хорошо?
– Нет. Но, возможно, так лучше для всех.
– Для тебя так лучше. Для того, кто хранит секрет. Хорошо бы скрывать от родителей мрачные тайны. Или это секрет о твоем замечательном подвиге? И знание принесет родителям столько счастья, что сердце не выдержит?
Мэй рассмеялась:
– Нет. Секрет хранишь, потому что тебе стыдно или неохота рассказывать им, как ты налажал. Это понятно.
– Но мы оба согласны, что они хотели бы знать.
– Да.
– А они имеют право знать?
– Наверное.
– Ладно. То есть мы оба понимаем, что в идеальном мире ты не делаешь ничего такого, о чем стыдно рассказать родителям?
– Конечно. Но есть и такое, чего они могут не понять.
– Потому что сами никогда не были сыновьями и дочерями?
– Нет. Но…
– Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи?
– Конечно.
– Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов?
– Имею представление.
Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел.
– Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму – завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью?
– Да. Но…
– И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения – в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности.
– Ладно. Под таким углом я об этом не думала.
– Это ничего, – удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. – Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет?
– Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности.
Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ.
– Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов?
– Я читала.
– Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат?
– Я не знаю.
– Ни один не пострадал. Ни один. То же самое было в семидесятых с документами Пентагона.
[26]
Ни один солдат не получил из-за них ни осколка. В основном, помнится, мы выяснили, что многие наши дипломаты шибко любят сплетничать о руководителях других стран. Миллионы документов, а главный вывод в том, что, по мнению американских дипломатов, Каддафи – недоумок, поскольку у него странные кулинарные вкусы и женщины в телохранителях. Если уж на то пошло, обнародование лишь научило дипломатов приличнее себя вести. Тщательнее выбирать слова.
– Но национальная оборона…
– А что национальная оборона? Мы в опасности, лишь когда не знаем планов или мотивов потенциального противника. Или когда он не знает наших планов и нервничает, так?
– Ну да.
– А если б он знал наши планы, а мы знали бы его? Мы внезапно избавились бы от риска, как это раньше называлось, взаимно гарантированного уничтожения, зато получили бы взаимно гарантированное доверие. У США ведь не исключительно гнусные побуждения, правда? Мы не планируем стереть некое государство с лица земли. Но порой мы закулисно добиваемся желаемого. А если бы все были открыты и прямодушны, и иначе никак?
– Стало бы лучше?
Бейли широко улыбнулся:
– Хорошо. Согласен. – Он отставил чашку и опять сложил руки на коленях.
Мэй понимала, что излишне на него давить, но язык ее опередил:
– Вы что хотите сказать – все должны знать всё?
Бейли распахнул глаза, будто возрадовавшись, что она подвела его к вожделенной идее:
– Разумеется нет. Я хочу сказать, что все должны иметь право знать всё и располагать необходимым для этого инструментарием. На всезнание у нас нет времени, хотя это, конечно, жаль.
Он в задумчивости помолчал и снова повернулся к Мэй:
– Я так понял, тебе не понравилось быть подопытной на презентации «ЛюЛю»?
– Гас застал меня врасплох. Он меня не предупредил.
– Это единственная проблема?
– И портрет получился искаженным.
– Неточные сведения? Фактические ошибки?
– Не в том дело. Просто он был… мозаичный. И, видимо, поэтому казался неверным. Взяли куски меня и выдали за целое.
– Получилось неполно.
– Именно.
– Мэй, я очень рад, что ты так сказала. Как ты знаешь, сама «Сфера» стремится к полноте. Полнота, гармония «Сферы» – средоточие сферы наших интересов. – Он улыбнулся своему каламбуру. – Но ты ведь знаешь конечную цель полноты?
